Порядки в школе были логическим продолжением всего этого чинного распорядка. Скажем, педагог математики почти весь урок решает какое-то тригонометрическое уравнение с помощью всего класса, но если ты заикаешься, что здесь достаточно применить такую-то общеизвестную формулу или теорему, чтобы через минуту получить ответ, то ты сразу начинаешь выглядеть идиотом. Дело не в том, чтобы решить уравнение, его надо решить именно таким образом, как тебя учат. Важен не результат, а твоя степень вовлеченности и мера усвоения тобой именно того, чему тебя учат. Короче говоря, все прелести прусской системы образования, благополучно перекочевавшие в XXI век, мне пришлось испытать на собственной шкуре.
Наблюдая все это, я начинал понимать, почему жители Кёнигсберга сверяли свои часы по расписанию пеших прогулок Иммануила Канта. От всего этого устоявшегося порядка слегка подташнивало и до меня начинал доходить скрытый смысл фразы о том, что немцу – рай, русскому – смерть. Как же быть тем, кто и не немец, и не русский? Когда я все это в лицах пересказывал фрау Инге, она смеялась. Получалось так, что я чуть ли не придумываю эти сценки из жизни нашего городка и мои школьные приключения. Она меня упрекала, что я все утрирую. Однажды в разгар наших дебатов рядом с нами оказалась Пенелопа и вынесла свой вердикт.
– Всё просто малыш. От тебя пахнет страхом. Ты стал жертвой потому, что ты их боишься. Это плохо.
Фрау Инга тут же её прервала:
– Подожди. Не утрируй. Ему просто нужно многое объяснить. Попытайся помочь ему.
Я сомневался в том, что она готова была мне помочь. Ей не то что помочь, даже понять меня было трудно. Она же всегда была в центре событий и для неё главным было желание очаровывать. Хотя она и родилась такой же брюнеткой, как и я, но постоянно, всегда и везде хотела выделяться. Конечно же, в отличие от меня, она жила в Мюнхене, где такой калейдоскоп лиц, что никому ни до кого нет дела. Но даже с учетом этого, я не мог понять ее совершенно сумасшедший драйв и безбрежное стремление к тому, чтобы эпатировать всех и вся. Для меня это было совершенно непонятно.
Вначале я думал, что её имя Натали, видимо то ли испанское, то ли французское и удивлялся тому, насколько оно резко контрастирует с простой русской фамилией его обладательницы. Я замечал, что обычно, не очень образованные люди дают такие имена детям под влиянием какого-то сильного эмоционального впечатления. Но позже, в группе она всем объяснила, что песня «Натали» была любимой песней ее родителей, и поэтому ее так и назвали. Наш яйцеголовый Сергей, который знает все на белом свете, тут же сказал: «А, Иглесиас!». Но я точно знал, что у Иглесиаса нет такой песни. Мои друзья-испанцы, живущие в общежитии в соседней комнате, смогли мне объяснить, что эта песня не Энрике Иглесиаса, а его отца Хулио.
Я, конечно же, нашёл и послушал эту песню. Это был полный отстой. Такая сладкая бормотуха с примесью русско-цыганских мотивов. Чем тут можно было восторгаться, мне было непонятно. Однако Натали своим именем была очень довольна, хотя иногда и ворчала:
– И на этом спасибо. Ведь могли бы назвать и просто Натальей. Пойди потом доказывай, что ты не одна из этих Наташ.
На мой закономерный вопрос, кто такие эти «Наташи» и почему их надо классифицировать почти по линнеевской шкале, она громко и долго смеялась. Позже она мне все популярно объяснила, назвав при этом чудиком. И только тогда я понял, чем был вызван ее гомерический смех. Короче говоря, все то время, что я катался из своей провинциальной дыры в Мюнхен на занятия по русскому языку, Натали открывала для меня все новые и новые истины. Для меня же она изначально была почти «вещью в себя». Не просто нечто отличное от всего и вся, но и не подлежащее пониманию и изучению.Она же, в свою очередь, оказывается, со дня нашей первой встречи, вбила себе в голову, что меня, всего такого из себя беспомощного, она обязана опекать. И при этом она еще была на целую голову выше меня плюс каблуки, напоминающие мне орудия пытки и помогающие ей выглядеть фантастически высокой. Догадывалась она об этом или нет, но для меня Натали была еще и моим личным психотерапевтом. При встрече она обычно целовала меня в щёчку, и я всю неделю хранил вкус и запах этого поцелуя. Сама того не ведая, она лечила меня от депрессии, в которую я впал с самого первого дня, когда родители оставили меня в общежитии немецкой гимназии.