Однажды он ушёл читать лекцию. И все остальные сотрудники — тоже куда-то ушли, остались я и хорошенькая лаборантка. Какой-то особый дух стоял на кафедре философии. В прямом смысле слова — это была самая вонючая кафедра в институте. Там нечем было дышать — то ли от сигарет, то ли от гниения и брожения. Мелкие бесы пронизывали всю кафедру. Главным их олицетворением была начальница над лаборантками. Она интриговала, сплетничала, доносила, выполняла волю начальника, под её взглядом сохли и гибли в муках комнатные растения. И всё это с вертлявыми манерами, инфернальной чернотой глаз и волос, вечно грязными пальцами — она любила приносить салатики в баночках и есть это прямо пальцами, облизываясь. Несмотря на страшную вонь. Редкий случай — в тот день её тоже не было.
Мы вдвоём с подругой разрезвились, даже вонючий воздух в тот день был не так прокурен и вонюч. Двери кабинета начальника были открыты. Мы зашли в эту святая святых. Покрутились в кресле, постучали по столу кулаками, подудели в трубки телефонов. В углу висело скучное, но добротное пальто заведующего. «А интересно, что у него в кармане?» — вдруг возникла новая тема у подруги. «Наверное, журнал по философии, носовой платок, кошелёк…» — «Нет, это всё чушь. У него там джентельменский набор — бутылка водки, хвост селёдки, презерватив, возможно. Сегодня — суббота. Он после работы пойдёт в гости к даме!» — «Какая дама? Он же старый холостяк. Живёт со своей мамой. Она ему не разрешает, он разучился…» — «Нет, ничто человеческое ему не чуждо. Там водка!» Так спорили мы, дурачась, в душе будучи уверены, что карманы пусты и неинтересны, как избранная им наука.
Расшалившись, подруга подкралась к пальто, как если бы оно было живое и могло кусаться или громко кряхтеть, двумя пальчиками отогнула полу и обшарила внутренний карман. Лицо её вдруг перекосилось. «Что, неужели? Неужели я права?» — не унималась я. «Там действительно водка. Не веришь — посмотри». Я подошла, заглянула. Овеществление шутки было поразительным. Водка, сушёная селёдка, презерватив.
Через минуту вошёл заведующий. Он подозрительно, очень подозрительно посмотрел на нас и в первую очередь направился к своему пальто, ощупывать карманы. Как будто наблюдал за нами в подсматривающее устройство.
Бывают случаи абсурдного пения хором.
Однажды, перед сдачей экзамена по научному коммунизму, мы — группа студентов — марксистско-ленинских философов — сидели в аудитории в ожидании пришествия преподавателя, самого научного из всех коммунистов. Атмосфера царила удушающая. Скучные, тоскливые, как бы боящиеся чего-то, неразговорчивые студенты.
Лидером серости была невзрачная девушка — то ли староста, то ли комсорг. Крупная, рыхлая, неулыбающаяся, с бородавкой на носу и проволочными волосами. Взгляд на мир у неё был какой-то осуждающий и уныло-цепкий. Абсолютно лишённая всякой живости и игривости. И вот вдруг она выступила инициатором идеи — в ожидании самого научного из коммунистов спеть песню хором. Более живые и разбитные девушки, некоторые просто Венеры какие-то пышнотелые, отреагировали одобрительно. Даже немки и венгерки в толстых очках на прыщавых носах, даже лунообразные монголки из красных степей Монголии… После некоторой спевки и припоминания текста получилось довольно стройно: «А ба-боч-ка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк!!! Аза ней во-ро-бу-шек прыг-прыг-прыг-прыг!!! Он её го-лу-буш-ку бац-бац-бац-бац! Ням-ням-ням-ням! Да и шмыг-шмыг-шмыг-шмыг!» Живительно — выбор пал на фривольную, прославляющую половую разнузданность песенку. С глубинной девичьей тоской о желании быть потреблённой. И весь этот женский хор имени Катюши Масловой возглавляла чистая комсомольской душой и телом девушка староста.
Потом она хорошо кончила. Осуждая девушек, которых уволакивала куда-то вдаль коварная волна сексуальной революции, она сама стала её жертвой. Или героиней. На пятом курсе она, северная комсомолка, забеременела от жгучего, растапливающего все льды и ломающего все преграды бразильянца. Ей, с поруганными идеалами провинциальной чистоты, пришлось пережить немало печальных месяцев, но всё же в конце концов он на ней женился и увёз в Бразилию.
На одной остановке, Богом забытой, я стояла, ждала автобуса. Мела метель. Под фонарём плясало и свистело. Нас становилось всё больше.
Среди ожидавших привлекала внимание семья. Это были три девочки лет пяти, десяти и пятнадцати, отец у них был красивый, стройный брюнет, с усиками и румянцем, а вот их мать была слепая. Белёсая квашня, рыхлая, без возраста, один её глаз был с бельмом, второй — слишком маленький, безнадёжно косил. Девочки были милы, нормальны. Мать что-то сказала им — голос у неё был нежный и очень приятный, спокойный тон. Отец, по всей видимости, не испытывал никаких неудобств. Он не стыдился своей жены-инвалида, он не выглядел усталым и затравленным. Он трогательно и трепетно обращался со своей слепой женой. А она стояла под фонарём, и улыбалась, и была спокойна. Что связывало их? Какое чувственное влечение влекло его к ней, очевидно, полуслепой от рождения? И каким сильным и многократным оно было, судя по количеству детей! Он любил её, безобразную и не видящую своего безобразия и его красоты, или жалел так сильно, что сперма лилась потоком — жалел с бельмом и имел, жалел — и имел… Какой кайф! Вот она, настоящая любовь!