– Слушай, – с расстановкой произнес он, – мы вот как сделаем. Ты ведь торопишься. Значит, иди прямо сейчас, а я поднимусь наверх, спрошусь у мамы и, если она разрешит…
– Ну, ясно, она разрешит!
– Ну, если она разрешит, я побегу следом. Думаю, я догоню тебя еще до того, как ты войдешь в дом. Иди, иди, Марджори.
Она растерялась.
– Но почему ты не идешь спросить у мамы, Пенрод?
– Я пойду, – он двинулся к парадному входу, – ты иди, а я пойду.
– Ну… – Марджори замялась.
Но то ли пререкания с Пенродом утомили ее, то ли доводы его показались ей разумными… Во всяком случае, она повернулась и, то и дело оглядываясь, словами и жестами призывая Пенрода поторопиться, направилась домой.
– Поспеши, Пенрод! – кричала она. – Я передам папе, что ты идешь!
Она быстро пошла вниз по улице, и солнечный свет переливался в ее янтарных кудрях.
Пенрод смотрел ей вслед и первый раз в жизни не испытывал от этого никакого удовольствия, Нарочито замедляя шаги, он продвигался к дому не быстрее черепахи. Мистер Уильямс все еще стоял рядом и с растущим беспокойством взирал на Пенрода. Правда, все его страхи не шли ни в какое сравнение с тем бедственным положением, в котором оказался Пенрод, но все-таки оба мальчика испытывали сходные чувства. Был момент, когда ни тот, ни другой не мог выдавить из себя ни слова.
– По крайней мере, – произнес Сэм, обретя наконец дар речи, – мы с Германом и Верманом делали только то, что ты нам велел, Пенрод.
Эти слова тяжелым гнетом придавили Пенрода. Теперь он испугался по-настоящему и чувствовал себя почти больным. Наверное, нет для мальчика угрозы болезненнее той, что его тайные планы будут обнародованы и преданы таинственному суду взрослых, который не принимает в расчет добрых намерений, да и вообще непредсказуем. А ведь Пенрод понимал, что по-видимому ему вскоре придется предстать перед этим судом.
– Ну, – произнес он. И, тяжело вздохнув, больше не смог ничего добавить.
– Она опять торопит тебя, пойди, спроси свою мать, – сказал Сэм, глядя на Марджори, которая продолжала посылать издали знаки. – Лучше иди, Пенрод, – строго добавил он. – Если ты не поторопишься, тебе же будет хуже!
С этим он повернулся и зашагал к своему дому. Чувствовал он себя не очень-то хорошо, что, однако, не помешало ему напустить на себя добродетельный вид. Теперь, глядя на Сэма, каждый мог бы сказать, что он не боится последствий, кои, быть может, и ожидают других зачинщиков всяких недозволенных шалостей, но уж никак не таких тихих и покладистых ребят, как он, Сэм.
– Я больше не могу тут оставаться, – произнес он таким тоном, будто отвечал на какое-то возмутившее его до глубины души предложение. – Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, Джон Кармайкл может рассчитывать, что я его выкупаю хоть один раз за это лето! Может или нет несчастная собака рассчитывать хоть на такую малость? Или ее должны до смерти закусать блохи?
И удовлетворенный своей речью, Сэм быстро пошел прочь. Он шел мыть Джона Кармайкла и теперь всем своим обликом еще отчетливее выражал уверенность, что если над чьей-то головой и сгущаются тучи, то это голова не его, и вообще он к этому не имеет никакого отношения.
Пенрод вошел в дом.
Минуту спустя его мать подошла к лестнице, ведущей на чердак.
– Пенрод! – звала она. – Пенрод!
Пенрод не отвечал.
– Пенрод! – вновь позвала она. Она прислушалась и уловила слабый звук, который можно извлечь, проведя пуговицей по доске. Руководствуясь слухом, она обнаружила сына. Тот полз на четвереньках за старыми сундуками.
– Силы небесные! – воскликнула она. – А я думала, к нам забрались воры! Что ты тут делаешь?
– Я потерял кое-что, – хрипло ответил он.
– Что же ты потерял?
– Что, мама?
– Что ты искал?
– Ну, я искал свой волчок.
– Откуда же ему тут взяться? Глупости какие! Только мальчику может прийти в голову, что на чердаке найдется потерянный волчок! Вылезай отсюда, Пенрод!
– Что, мама?
– Вылезай! Это неподходящее место для игры. Тут такая жара, что тебя хватит солнечный удар. Вставай немедленно и… – В это время он поднялся, и она в отчаянии всплеснула руками: – Пенрод! Ты весь в пыли и паутине! Будет просто удивительно, если ты не окончательно загубил костюм. Немедленно иди в ванную и вымой с мылом руки и лицо. Потом возьмешь метелку и щетку и придешь ко мне. Попробую отчистить тебе костюм.
Пенрод бегом кинулся исполнять приказание. Он и впрямь торопился. Достигнув подножия лестницы, он повернул в сторону ванной комнаты, но заходить туда не стал. Вместо этого он прошел по черной лестнице на кухню, выскользнул на задний двор и, достигнув сарая, нашел уединение от суетного мира в ящике для опилок.
Две минуты спустя он вновь вышел наружу и, сжимая что-то в руке, украдкой побежал к резервуару с водой у заднего крыльца. Он поднял крышку и опустил в воду небольшой предмет, который до этого держал в руке. Раздался тихий всплеск, и, сверкнув серебристым бликом, предмет исчез в темной пучине. Это был значок частного детектива номер сто три Агентства Братьев Грей. Вернее, отныне он прекратил свое существование, по крайней мере, до тех пор, пока резервуар не будут чистить.
Проделав эту операцию, тот, кто еще недавно был Джорджем Б. Джашбером, а ныне снова стал всего лишь бесправным мальчиком, сильно, к тому же, побледневшим от густого слоя паутины и пыли на лице, кинулся обратно в сарай и снова затаился в своем укрытии.
Когда он услышал слова Марджори: «Я рассказала папе все, что ты говорил», – он сразу почувствовал, как над его головой сгущаются тучи. А пока она продолжала свой бесхитростный рассказ, Пенрод все отчетливее понимал, что скоро грянет настоящая буря. Весь мир теперь стал для него сплошной угрозой. Ему было очень плохо.
Инстинкт побуждал его к бегству. Но бежать через город, где столько полицейских, каждый из которых может арестовать его, казалось ему рискованным. И он предпочел спрятаться. Родной ящик с опилками он избрал своим последним прибежищем на этом свете. После того, как с вещественным доказательством в виде значка было покончено, Пенрод зарылся в опилки, а потом еще присыпал себя ими сверху, наподобие того, как загорающие на пляже посыпают себя песком.
Потрясенный сообщением Марджори, он полностью изгнал из своего существа Джорджа Б. Джашбера. Теперь он весь без остатка был Пенродом Скофилдом, и этот Пенрод Скофилд считал, что ему грозят неприятности куда хуже всех, какие случались с ним раньше. В этом свете даже образ прекрасной Марджори обрел какие-то зло вещие черты, и Пенрода передергивало от ужаса, когда он представлял себе, как она пересказывает его слова своему отцу. Эти слова сраженному катастрофой Пенроду тоже представлялись ужасными. Теперь, перестав быть Джашбером, он не видел в них ничего, кроме лжи, и понимал, что именно ложь привела его к гибели. Вспоминая о том, как вел себя последнее время, он лишь горестно сокрушался и решительно был не в силах понять, что заставило его свернуть в сторону со стези добродетели. Он нашел лишь одно объяснение, которое, хоть и слабо, но все же смягчало его вину. «Все-таки папа с мамой сказали про Дэйда, что он конокрад, и я сам это слышал». Правда, отец Марджори сказал, что, наверное, они пошутили, и теперь, перестав быть Джашбером, Пенрод вполне допускал такое истолкование. В общем-то, у Пенрода уже довольно давно закрались в душу сомнения, и он почти перестал верить, что мистер Дэйд зарабатывает себе на жизнь конокрадством. Но сначала он все-таки поверил, и это оставалось единственным его оправданием.
Он пытался представить себе, какая кара его ожидает. Воображение рисовало картины, одна другой ужаснее. То ему представлялся выросший до размеров высокого дерева мистер Дэйд, который в обществе мистера Паола Джонса, мистера Монтгомери Джонса и разъяренного полицейского явился требовать отмщения. Пенрод представил себе, как эта страшная компания склонится над ящиком для опилок, а потом они все хором закричат на него. Пенрод содрогнулся и постарался еще глубже зарыться в опилки.
С улицы донесся шум. Пенрод вздрогнул. Ему было от чего вздрогнуть – ведь это звук сирены, а их устанавливают только на скорой помощи и на полицейских машинах. Звук приближался, и Пенрод больше не мог оставаться в неведении. Содрогаясь всем телом, он покинул убежище и выглянул на улицу. Сделал он это так осторожно, что из-за двери были видны лишь его волосы, лоб и глаза.