– Я никогда в жизни не находил черепах, – упорствовал Пенрод. – Только один раз, на пикнике, когда ты меня заставил посадить ее обратно в ручей. Папа, – теперь его голос зазвучал настойчивее, – дай мне, пожалуйста, семнадцать центов.
– Нет.
– Папа, это самая лучшая черепаха…
– Довольно! Тебе не нужна черепаха! Зачем, скажи на милость, тебе понадобилась черепаха? Лично мне не улыбается держать ее в доме. Я не позволю…
– Она может спать в конюшне, – уговаривал Пенрод, – я устрою ей там место. Она не будет тебе доставлять никаких хлопот, папа!
Мистер Скофилд повысил голос:
– Ты разве не слышал, что я тебе сказал? Я не разрешаю тебе покупать черепаху!
– Папа, – теперь Пенрод говорил вымогающе-плаксивым тоном, – прошу тебя, дай мне семнадцать центов! Это ведь все, что я у тебя прошу. Ну, неужели ты не можешь дать мне семнадцать центов?
– Нет!
– Па-а-апа!
– Нет!
– Па-а-апа!
– Ты что, не слышишь, что я говорю?
– Ну, пожалуйста, папа, прошу тебя, пожалуйста!
Мистер Скофилд посмотрел на жену и поймал ее озабоченный взгляд.
– Что это с ним?
Прежде чем миссис Скофилд успела высказать свою точку зрения, Пенрод снова начал действовать. Он издал вопль и впал в настоящий транс.
– Па-а-апа! – завопил он. – Мне нужна эта черепаха! Мне нужны семнадцать центов! Тебе ничего не стоит разрешить мне держать эту черепаху! Ты просто не хочешь, чтобы я весело проводил время с ней! Не хочешь! Папа! О, па-а-апа! Пожалуйста! Я прошу тебя! Пожалуйста!
Мистер Скофилд бросился к сыну. Он ухватил его за плечи и таким образом пресек дальнейшее развитие тирады. Не мог же Пенрод продолжать ее в столь рабском положении. Ведь все, что он говорил – было не что иное, как плод импульсивного творческого порыва. Подобные сцены рождаются в импровизации, природа которой не совместима с насилием.
Отец основательно потряс его.
– Клянусь, он заразился!
С этими словами он подтолкнул Пенрода к двери и мрачным голосом приказал миссис Скофилд отворить ее. Та исполнила приказ, и лицо ее в этот момент было полно печали. Дверь эта вела в унылый и темный чулан, где ничто не располагало к веселому времяпрепровождению.
– Будешь сидеть здесь, пока не опомнишься! – сказал мистер Скофилд и закрыл дверь в эту обитель скорби. Потом он повернулся к жене: – Клянусь, нам надо сразу же отучить его от этого! Иначе он нас доведет, как Рональд бедного Генри!
Когда после ленча мистер Скофилд ушел из дома, мать выпустила Пенрода. Ему было разрешено подкрепиться остывшей едой. Потом миссис Скофилд сообщила, что до четырех часов его свобода ограничивается пределами дома. Потом он может выйти на улицу, но не дальше двора. Гак должно продолжаться до следующего дня. Выслушав текст приговора, он ничего не ответил, только в глазах его сверкнула ярость.
Он отбыл наказание полностью. Он сидел у окна и с загадочным видом смотрел во двор. Взгляд его немного оживлялся лишь тогда, когда в поле его зрения оказывался Рональд, который по-прежнему гонялся за Герцогом. Но уже через восемь секунд после четырех часов Пенрод отворил заднюю дверь конюшни и начал сосредоточенно наблюдать за жилищем Германа и Вермана.
– Эй, Герман! – крикнул Пенрод.
Герман вышел на улицу.
– Герман, я не могу выйти со двора. Мне велели никуда до завтра не выходить. А где черепаха?
У Германа был подавленный вид. Его явно что-то угнетало.
– Оставь свои семнадцать центов себе, – сказал он, – у меня больше нет черепахи! Я хорошенько устроил ее в миске. Потом папаша послал меня в аптеку за своим лекарством, а мамаша взяла и бросила эту черепаху в кучу золы. А человек, который пришел убирать золу, взял и унес мою черепаху! Я сказал мамаше: «Хорошо же ты обошлась с черепахой, которая стоит целых семнадцать центов!» А она треснула меня кухонным полотенцем по голове. Так что, оставь свои семнадцать центов себе. У меня больше нет черепахи.
Пенрод вздохнул.
– Мне только хотелось поглядеть на нее. Я не смог достать семнадцать центов. Ничего не вышло.
– Ну, а у меня была черепаха. И если бы не мамаша, она бы у меня до сих пор была, – сказал черный мальчик и с мрачным видом ушел.
Пенрод, в свою очередь, горестно вздохнул, затворил дверь конюшни и некоторое время сидел в полутьме. Потом до него донесся запах пекущейся сдобы, и в его разочарованной душе вновь зародился интерес к жизни. Он вышел из сарая и отправился на кухню.
– Иди отсюда! – сказала Делла. – Эти маленькие кексики я сделала к обеду. Если твой папа будет их есть, как раньше, остальным больше, чем по одному, не достанется.