— Есть, небось, хочет?
— Ай, да наверное. Не то, так другое… Что? К вечеру как раз до подножия дойдешь. Сам-то откуда? Издалека?
— Ух, издалека, с самого запада. Сапоги, вон, вторые уже обтрепались да разбились, пока шел.
— А-а, понятно… ешь, ешь, ешь, ненаглядная… кушай, пей молочко… А императора не видел, случаем? Не встречал, там, у вас?
— Нет.
— И нам не довелось. Дай ему боги всяческого здоровья. А тебе доброго пути.
— Благодарствую. И вам тут хорошего урожая…
Раскланялись друг с другом по-деревенски и разошлись, всяк по своим нуждам. Хвак вспомнил здоровенную молодухину грудь, что мелькнула перед ним только что… эх… вздохнул тяжко-претяжко.
— Послушай, Хвак… А, Хвак?
— Чего тебе?
— Что за совесть такая? Ты, бывает, ссылаешься на нее, что, мол, покусает, жрать будет?
— Грызть.
— Ну, грызть. Где она у тебя? Я, кажется все тут ощупал тщательнейшим образом, все до последней мыслиночки твоей обследовал — нет ничего. Разве что… она… в этом странном темном уголку прячется, куда мне доступа нет? Пусти меня туда посмотреть, а, повелитель? Очень уж мне любопытно стало — что там такое прячется, и если совесть — то какая она, что ты ее так боишься? Может, я ее того… Я все-таки очень могущественный демон, выше меня только боги! Порадею за своего повелителя, выйду на битву без робости!
Хвак призадумался, и, как это с ним часто бывало во время усиленных размышлений, даже остановился.
— Н-не знаю, Джога. Я не понимаю, о чем ты говоришь, о каком уголку. Совесть — да, есть, она в каждом человеке сидит, у каждого своя. А кто ежели совесть потерял, про такого и говорят люди: бессовестный. Наверное, хуже нет того — бессовестным оказаться. Живут некоторые, но это — люди считают — пустая, подлая жизнь. Смотри, что хочешь, Джога, я ничего не скрываю, и про совесть сам тебе первый сказал. Я не понимаю — чего ты там не видишь?
— Того и не вижу, повелитель. Есть в тебе нечто… запретный кусочек твоих… твоих… может, воспоминаний? Мне туда не пробиться. Похоже, запрет наложен кем-то очень уж могущественным… Как-то это связано с синеглазыми ящерицами и стрекозами, которых ты иногда видишь.
Хвак свернул в сторону от дороги, недалеко, до первого широкого пня, сел и задумался. Синеглазые существа предвещали ему опасности, синие глаза казались ему знакомы…
— Не знаю, что и сказать, Джога. Чую, что есть какая-то правда в твоих словах, чую, а выразить не могу. Зато знаю две вещи… три вещи: мы, можно считать, у подножия, как раз к вечеру и подошли, это первое. А второе — дождь скоро будет, вот-вот… да уже начинается… А третье — в той пещерке кто-то притаился, из нечисти. Это я уже научился чуять!
— Ты просто заклинание пробормотал, которому я тебя научил, вот и почуял. Обыкновенный наф там прячется. Уже не прячется, хы-хы-хы, уже побежал.
— А зачем ты вылез пугать, разве я тебе разрешал, Джога? Может, я сам его хотел прогнать?
— Чем прогнать, повелитель, голыми руками? Твоя секира на него не подействует. При том, что я на него не нападал, а только выглянул. О тебе же заботился, повелитель. Ты так и собираешься всю ночь стоять на дожде? Ладно, я больше не буду, но, может, хватит нам мокнуть?
Пещера была невелика, но сыра и весьма вонюча, ибо накопился в ней всякий пахучий сор: червивые останки съеденных животных, гниющие травы, нафье дерьмо, поэтому Хвак, прежде чем расположиться на отдых, вынужден был осветить лучиной пещеру и почистить ее: где-то он свежевыученными заклинаниями управился, а большую часть вручную убрал. Костер расположил не там, где Джога хотел, а поближе к расщелине, ибо туда природная тяга шла и весь дым быстрее и надежнее улетучивался. Но зато греться было не так удобно.
— Ну, а что тебе дым? Давай, я сделаю так, чтобы ты не кашлял и глаза не слезились? Да и вообще: давай я пустой огонь разведу, прямо в воздухе, безо всякого дыма? Повели мне, повелитель? Будет всю ночь ровно гореть, светить, обогревать?