— А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду… Или не дойду?
— Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.
— А… понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?
— Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать… Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты…
— Джога…
— Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель…
Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:
— А чего?
— Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту… спину…и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.
— Ну, смотрю.
— Камихай — довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой… Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ…
— Тихо!
— …за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей…
— Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал… ну… когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на… забыл… сколько…
— На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.
— О, точно. Почему на столько?
— Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.
— А… да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?
— Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать… у других смертных… Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?
Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.
— Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется… А кости целы — вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.
— Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный… посильнее меня… сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?
— Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?
— Э-э… повелитель… Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас… Подумай сам. Кто бы это мог быть… Но при этом тебе не враг?
— Хм… Вараман, что ли?
— Повелитель! Ну при чем тут… океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь… этого… ну…
— …Варамана…
— Да. Хоть раз видел?
— Нет, ни разу.
— Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.
Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.
— Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как… Матушка Земля для меня… Матушка она для меня… Сам не знаю, почему так, но — Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!
— Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.
Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться — просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми… А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!
— Спать? А он говорил, что… это… не спит никогда…
— Если я о чем-либо прошу — мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названый.
Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать… А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка…