Хвак протянул левую руку — правая обгорела, точно головешка, не желала слушаться, — ухватил ею оставшийся лепесток — и сгинул.
И очнулся. Тьма, тьма, тьма. Нет ничего — ни света, ни звуков, ни запахов, ни дыхания, ни сердечного стука… Ничегошеньки.
— Где я? — подумал Хвак, ибо даже голоса у него не было, чтобы сказать это вслух. Но вдруг, на диво, прозвучал ответ в его разуме, и хотя не было в этих словах ни единого звука, но был тот глас бестелесный Хваку знаком, очень хорошо знаком.
— Сие совершенно не важно, сын мой названый.
— Матушка? Я… где… что со мною? Я хочу тебя видеть.
— Ты не заслужил сего.
— Что со мною?
— Я ведь ответила уже, что сие не важно. Предположим, тело твое развеяно в мельчайший прах, а сущность твоя спрятана в мельчайшей из крупиц, составляющих один из бесчисленных камней, принадлежащих одной из бесчисленных гор несчастного этого мира.
— Я мертв, матушка?
— Сложно ответить просто. Можешь считать, что да. Однако, считая сие, то бишь, осознавая, ты можешь прийти к противоположному выводу, что жив. В то время как истина лежит совсем в иной плоскости, а не между этими двумя пределами человеческого бытия.
— Я… не понимаю, Матушка!
— У Джоги спроси, у шута своего, быть может, он тебе объяснит.
— Он… он молчит — и он не шут мне. Джога?
Хвак вопросил, ожидая привычного ответа, но демоническая сущность этого злого и жизнерадостного спутника не откликнулась, разве только почуялось нечто, похожее на вздох, полный покорности и безысходного отчаяния.
— Выпиты силы шута богов, выпиты до дна. Однако, кто же он тебе, если не шут?
— Я… не знаю, Матушка, робею думать, ибо чувствую недовольство твое.
— Вот и Джога робеет — тобою испуган, а меня боится. В этой нашей беседе, в последней беседе, я разрешила разуму твоему, сущности твоей, воспользоваться мудростью, что невольно впитывала твоя память за время твоей короткой жизни из окружающего. Сие не из милости к тебе, но чтобы ты поглубже понял — что ты натворил и чтобы последняя речь твоя в последнем нашем разговоре была более внятною.
— Я… виноват, Матушка! Прости!
— И в чем же ты виноват?
— В том, что рассердил Тебя!
— О, прехитрое и глупое, суетное, льстивое племя людское… Быть может, и не зря случилось предначертанное… Ты вобрал в себя все отвратительное людское, что было у людей и стал первым среди них. И погубил все сущее в человецах, вместе с ними же…
— Что… К-как… Матушка? Я… не понимаю.
— Ты не должен был касаться той чуждой мне, враждебной для меня сущности, что предстала пред тобою цветком.
— Я… не знал этого, Матушка! Я хочу исправить, если сие возможно!
— Исправлять нечего. Ты отворил пространство для хаоса, пусть даже небольшую щель, в четверть возможного, но сего оказалось достаточно, чтобы океаны вышли из берегов, сметая все живое на своем пути, чтобы земные небеса пропитались пылью на тысячи лет, чтобы великая боль поселилась в сердце моем, сотрясая тело мое…
— Матушка, я не хотел!..
— Но захотел и сумел. А я не успела предотвратить. Даже богам не ведомы все нити, прядомые Судьбою, ибо самой вечности не хватит, чтобы перебрать всю пряжу бесконечности… Я полагала, что лишь Зиэлю под силу отворить зловещую дверцу сию, упустив из виду иной огнь, также оказавшийся способный сделать это. Тебе, силам твоим, впору пришлось отвергнутое даже Зиэлем.
— Зиэль? Что это — Зиэль?
— Что, или кто… Неважно сие. Посланец Солнца, так он любил называть себя. Мне же он виделся просто воплощением Зла. Добро и зло неведомы ни хаосу, ни каплям воды, ни камням… Но стоит лишь прорасти среди хаоса и пустынь разуму и жизни — появляется зло и та оборотная его ипостась, из которой зло сие исходит, произрастая. И начинается борьба одного с другим… сливаясь, разделяясь… Извечная суета неразделимого живого. Зиэль — это тот, кто сумел вобрать в себя очень много зла и могущества, очистив сущность свою от всего остального.
— Я не понимаю, Матушка.
— Тебе и не надо понимать, ни ранее, ни отныне. Главная ошибка — моя. Избывать мне ее долго, очень, очень долго. Но и ты, наделенный свободою человеческой воли, — постарался, помог уязвить Матушку свою.
— Прости, пожалуйста! Прости меня, Матушка!
— Я накажу тебя, но даже и мне самой недоступно придумать наказание, соразмерное твоему проступку. Тем не менее, горечи его хватило бы на всех живущих под луной, если бы они остались в живых, ибо долго предстоит сущности твоей избывать вины твои… и мои…