PUT IN
danger
Одним словом, это прежний ублюдок Жорик. Только что-то новое появилось в его глазах. Я способен распознавать самые тонкие оттенки безумия, но этот мне еще не знаком.
— Привет, Пандорин. — Он кривит свои толстые губы в улыбке. — Примчался, значит? Как «скорая помощь», с мигалками?
— Убери машину, — говорю я. — Нам некогда.
— Ну, раз такой деловой, тогда отойдем?
Вдалеке раскинулось море. Камушки хрустят под ногами. Георгий тяжело дышит и багровеет на глазах: еще бы, у него в «рэйнджровере» — климат-контроль, а здесь — горячее солнце. Горячий песок.
Неожиданно он цепко хватает меня за руки. Что-то в этом есть детское и мерзкое одновременно.
— Хорошо я встречку организовал, правда ведь? Один звонок — и ты здесь. Я всегда говорил: ты просто золотой пацан.
Вот черт, думаю я. Опять он нас перехитрил.
— Слушай, Пандорин, — шипит он. — Дело есть к тебе.
Пульс бьется в его жирных пальцах. Дрянной пульс, болезненный.
— Полегче, — говорю я. — Инсульт словишь, я тебя откачивать не стану.
— И это я слышу от доктора?
— Я тебе не доктор. У тебя давление сто восемьдесят на сто. Ты все равно скоро сдохнешь.
— Сдохну, говоришь? Да я и сам знаю.
Жорик надвигается на меня. У нас разные весовые категории. Но и он уже не тот, что раньше, и я не тот.
Теперь я фиксирую его запястья.
— А ты только порадуешься, когда я сдохну? — не унимается он. — Не, ты скажи. Радоваться будешь, как все вы? Ненавидишь меня? Ну да, ненавидишь. Меня все ненавидят.
Да он просто бухой, понимаю я. Он дышит прямо мне в лицо. А сам придвигается все теснее.
— Это тебя все любят, Артемчик. Ты же у нас такой умный да красивый. А мне ни одна тёлка за бесплатно не давала. Приходилось… самому брать… рассказать? Ты же любишь… истории на ночь…
Он умолкает. Переводит дух.
Нет, я не люблю такие истории, но мне нужно довести дело до конца. Это наш последний сеанс. Я больше не стану работать с этим пациентом.
Он еще что-то говорит, но мое сознание уже выключается и гаснет. Не сразу, а медленно, как раскаленная спираль калорифера в нашем старом интернате. Гаснет и вытесняется другим сознанием — подростковым, прыщавым, потным, подлым сознанием Жорика. Малолетнего вора и садиста из вонючей девятиэтажки.
Однажды вечером он встречает Ленку на улице. Куда-то она идет, кутаясь в куцую курточку, — в магазин? У нее — идиотская юбочка и тонкие ноги в колготках. Ничего еще не заметно, да некому и замечать, никто на нее и не смотрит. Мать послала в магазин, значит, деньги есть?
«Че, Смирнова, как дела», — спрашивает он. Он выше ее на голову.
«Не трогай меня, — просит она. — Мне больно».
А он и не трогает. Просто тянет руку (с грязными ногтями и бородавкой на пальце) и вынимает мятую зеленую трешку из ее кармана. Три советских рубля. На них можно прожить неделю. Но ему все равно.
«Скажешь матери, потеряла», — приказывает он.
«Я не то ей скажу-у, — ноет Ленка. — Я все расскажу».
Удар. Еще удар.
«Ничего ты не расскажешь. А то вообще убью», — обещает он.
Ленка плачет.
Теперь у него есть три рубля. Можно отдать долг за карты. И еще останется. На радостях ему хочется еще чего-нибудь. Сразу всего хочется.
«Мать дома?» — спрашивает он, ухмыляясь. Похотливый козел.
«Дома, — отвечает она, всхлипывая. — Я ей все расскажу».
Еще удар. Сильно, но незаметно: кто-то мимо проходит, какой-то алкаш — хоть и бухой, а может запомнить. Во дворе темнеет, газовая лампочка из-под разбитого плафона светит себе под нос. Вдалеке сосед-автолюбитель копается в моторе «москвича».
«Тогда завтра зайду», — обещает он.
Когда наступает завтра, он и вправду приходит. Всего-то и нужно — спуститься на два этажа. Он воровато озирается. Но что такое? Почему ее дверь распахнута? Что там за люди в белых халатах?
Он отступает в темный угол, где мусоропровод. Но его уже заметили. Хмурый доктор глядит на него из-под очков. Он о чем-то догадывается, этот доктор. То есть, Жорик думает, что он догадывается. И покрывается холодным потом.
«А вы здесь зачем, молодой человек?» — спрашивает доктор подозрительно.
Не ответив, потный гад пятится к лестнице. И бежит вниз не оглядываясь. Бригада неотложки — это еще не милиция, догонять никто не станет. А следовало бы.
Болтаясь во дворе, он видит, как из подъезда выносят носилки. Мамаша семенит рядом. Доктор о чем-то говорит ей на ходу, резко и сердито, а о чем — Жорику не слышно.
Девчонка даже не плачет. Ее лицо белее известки.