Впрочем, это исчезновение не было полным. На пожелтевшей странице школьного учебника он все так же гордо сжимает орудие производства, пока его сосед по картинке, располневший, с серебристым мобильником, повторяет спряжение глагола “брать” в прошедшем, настоящем и будущем времени…
Что я скажу Гуле? “Бу киши – хизматчи”?
Ничего не скажу. Не видимся уже месяц. Да, сегодня ровно месяц.
Круглая дата, можно праздновать.
Швыряю учебник на пол.
Из него вылетает облачко пыли.
Я быстро нагибаюсь к учебнику и глубоко вдыхаю эту пыль в себя.
Несколько таких ингаляций, и я усвою весь учебник. Жизнь станет радостной, и я стану разговаривать со смуглым Ильичом на родном для него хорезмском диалекте.
Я снова на Бродвее, кормлю население песнями.
Ноты черными головастиками лезут в уши. Присматриваюсь к поющим девушкам. Мысленно очищаю их от одежды и прислоняю к себе. На четвертой прекращаю, надоело.
Нет, правда, весна. Торговка сувенирами в соседнем ларьке ударилась в беременность. Как она умещается там со своим животом и грудой глиняных старичков на осликах? Старички блестят на солнце, но расходятся медленно. Некому покупать. Туристов не навезли, они пока греются у своих каминов в Европе, потягивая из кружек пенистую мочу ангелов.
Утро. Сувенирщица достает помаду и медленно красит губы цветом пожарной машины. “Бабайчики, бабайчики есть”, говорит она и смотрит на меня.
Чуть дальше, за стеклом, закружились куры-гриль.
“Бабайчики, бабайчики!”
Она возникает неожиданно, с детской каталкой. В каталке трясется круглый ребенок и дергает пуговицу на куртке
“Привет, – говорит Гуля и плюхается в грязноватое песенное кресло. -
Вот, пришла попеть. Почем берешь за песню?”
“Откуда у тебя ребенок?” – я гляжу на каталку.
“Ребенок? Какой? А, этот… Да, ребенок. Нравится? Племянник. Мы гуляем. Рустам, скажи здрасте”.
Рустам вертит пуговицу.
“Я звонил тебе”, – говорю я.
“Слушай, я пришла петь… Поставь что-нибудь”.
“Что?”
“Не знаю. Выбери сам”.
“Ты это серьезно?”
“Что?”
“Ну вот это всё”
“Да. И скажи, сколько будет стоить”.
“Бесплатно”.
“Почему?”
“Сама знаешь”.
“За то, что была честной давалкой, да?”
“Гуля!”
Соседние лавки оживленно подслушивают. Продавщица бабайчиков выползает из своей норки и, маневрируя животом, проходит мимо как бы по делам.
Я называю сумму. Гуля достает кошелек, утыканный пионерскими звездами.
“Я пошутил. Я не возьму у тебя”.
Отсчитав, Гуля кладет купюры на колонку.
“Сейчас улетят”, – говорю я.
“Твои проблемы… Ну что, выбрал?”
“Что?”
“Песню. Песню выбрал?”
“Да пошла ты!”
Сувенирщица следует в обратном направлении, поглядывая на Гулю и бормоча: “У меня, кажется, схватки… Схватки…”.
Наконец, песня выбрана.
Гуля поет, как все: вцепившись в микрофон, фальшивя и путая слова.
Деньги, которые она положила на колонку, действительно сдуло ветром.
Их подобрал какой-то подросток и протянул мне, ожидая, что я от них откажусь.
Мы шли мимо выставленных на продажу картин. На картинах все, как всегда. Мечети с аистами и горные пейзажи, срисованные с фотообоев.
Остановились.
“Мне нужно срочно восстановить девственность, – тихо говорит Гуля. -
Я выхожу замуж, а там семья… В общем, придумай, как снова сделать меня девушкой”.
Мальчик в каталке протягивал мне оторванную пуговицу.
Я беру ее, кладу в карман и говорю “спасибо”.
Когда я вернулся на свой музыкальный пост, там уже курил Алиш.
“Где гуляешь? Клиента теряем”.
Он был совершенно прав; от этого еще больше хотелось его послать.
Мы поздоровались.
Ладони у Алиша скользкие, будто только что чистил рыбу.
“Алиш, а когда ты будешь жениться, тебе нужна будет только девственница?” – спросил я.
“В смысле – целка?”
“Ага”.
Алиш задумался. Слышно, как трутся друг об друга его извилины.
“С одной стороны…” – начал Алиш.
“Понятно, – перебил я. – Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых”.
Это была единственная цитата из Маркса, которую я знал.
Алиш посмотрел на меня и прогнал домой.
Кажется, я был уволен.
Надо было думать, где раздобыть деньги на возвращение невинности.
Почему-то захотелось купить бабайчика; у меня до сих пор нет ни одного. Но лавочка закрыта, на записке: “Ушла рожать”.
Вечером я сидел на кухне и слушал, как из крана капает вода. Вода капала так, как будто у нее тоже были какие-то проблемы. Хотя какие проблемы у воды? Теки себе, и все. Поддерживай жизнь на Земле.
Родители, как всегда, были в спальне.
За время моего отсутствия в квартире завелись два эротических журнала с мятыми страницами.
Пару дней назад я столкнулся в коридоре с голым отцом. В руках у него был один из этих журналов. Он неторопливо им прикрылся. “Я вам не мешаю?” – спросил я, глядя на журнал. На обложке поблескивала девушка с безобразно красивой грудью.
Отец посмотрел на меня. Так смотрят на ребенка, ляпнувшего что-нибудь взрослое.
“Ты понимаешь, старик, – сказал он, – мы терпели всю жизнь, всю жизнь себе отказывали…” И улыбнулся этой своей улыбкой.
Вообще-то, отец должен быть для меня образцом. Пятьдесят два года, выглядит сорокалетним. У него мало морщин и еще уйма волос на голове. По утрам он делает зарядку и бодро вскрикивает под контрастным душем. Иногда я спотыкаюсь и ломаю пальцы о его гантели.
По воскресеньям он долго стоит перед зеркалом и делает приседания. Я вижу, как сокращаются его мышцы. Отец замечает мое отражение в зеркале и посылает улыбку.
По-моему, он улыбается сам себе. Своему телу и тому, что он приседает восемьдесят два раза.
А денег на невинность я попрошу именно у него. Поймаю, когда он будет идти, прикрываясь девушкой, и попрошу.
Отец сидит напротив меня и извиняется.
Он только что сделал зарядку и умылся. Запах одеколона присутствует как бы третьим в нашем разговоре.
“Старик, разве ты не знаешь? Я без работы. Все мы сейчас у матери на шее”.
Он курит дорогие сигареты и разглядывает меня.
“Тебе жениться пора”, – говорит он наконец.
“Так ты мне не можешь одолжить?” – еще раз спрашиваю я.
Отец мотает головой: “Ты разве не видишь, какие тяжелые времена?”
Я не вижу, какие тяжелые времена. Я вообще ничего не вижу. Я только чувствую запах одеколона. Только вижу, как сигаретный дым растворяется в комнате, делая ее еще более серой.
“Всю жизнь горбатиться, – продолжает отец, – всю жизнь себе отказывать, чтобы к старости получить – что?”
И неожиданно добавляет: “А помнишь, как мы под столом целый год жили?”
Мы действительно жили целый год под столом, я и отец. Я уже не помню почему.
Жили мы в одной комнате, человек пять. Полкомнаты занимал старый стол, который кто-то постоянно требовал выбросить, а кто-то повторял: “Только через мой труп”. Вначале, поженившись, под столом стали жить отец с мамой. Кажется, из протеста. Молодых из-под стола выкурили и сказали жить нормально. Но нормально жить в комнате, где еще четыре человека и каждый с неповторимым характером, было невозможно. И родители стали жить в общежитии, где с потолка по ночам падали тараканы. Не в силах бороться с тараканами и вечной музыкой за стеной, они зачали брата. На какое-то время это помогло.
Тараканы перестали падать; музыка – проникать через картонную стенку. В один тоскливый весенний вечер, дожидаясь отца, мама даже стучала в стенку и просила, чтобы сделали громче. Потом родился брат, были еще какие-то комнаты, и вторая беременность, мной. Но дважды фокус не удался. Жизнь не улучшилась. Я все время болел и царапал брата. Родители смотрели на наши бои с детским страхом.