Только отец иногда вспоминал про воображаемый ремень. Потом они вдвоем запирались от нас в туалете и постоянно спускали воду.
Наконец, волной неустроенности родителей снова зашвырнуло в маленькую комнату со столом. Там жило уже не четыре, а три человека: кто-то предусмотрительно умер до нашего вселения. Нас кисло поцеловали, маму с братом определили на койку покойного, а мне с отцом постелили под столом. Почему нас разложили именно так, не помню.
Помню громадные ножки стола. Помню, как утром отец выползал на работу, и я натягивал на себя его одеяло. Оно пахло моим мужским будущим. Моим личным мужским будущим. “Этот стол надо выбросить”, – слышал я сквозь одеяло чей-то просыпающийся голос. “Только через мой труп”, – отвечал другой голос, зевая. “И через мой труп тоже!” – кричал я из-под стола, потому что жизнь под столом была интересной и полной приключений. Что такое “труп” я, правда, еще не знал. Думал, что это что-то вроде алкаша, который лежал возле дома, с лицом, напоминавшим мамин свекольный салат.
Особенно я любил вечер, когда комната садилась ужинать. Под столом появлялись ноги, и эти ноги жили своей уютной вечерней жизнью. У каждой пары ног был свой характер, свое отношение ко мне. Мамины ноги, например, меня не любили и дергались, когда я их гладил и щипал. В этом они полностью отличались от верхней мамы, ее ласковых рук и лица. А вот ноги бабушки (которая была нам тетей, но хотела зваться бабушкой) относились ко мне дружелюбно и даже радовались щипкам. “Массажистик мой, – слышал я сверху ее голос. – Потри мне около коленки, ой-ой, болит у бабушки коленка”. Я тер ее коленку – верхняя бабушка награждала меня довольным кряхтением. В остальное время она обо мне забывала, а когда вдруг замечала, то говорила родителям: “Вот к чему приводит половая распущенность”. С этого начинался новый красочный скандал, кончавшийся спором о столе и трупом. “Тише, здесь дети!” – кричала мама. “Это не дети, – отвечала бабушка с коленками, – я видела детей, дети такими ненормальными не бывают!”. Вечером во время ужина я снова превращался из ненормального в любимого массажиста; я почти не ел ужин, который мне спускали под стол в тарелке, и принимался играть с ногами. Особенно мне нравилось слушать, как смешно кряхтит бабушка, когда я дохожу до ее коленок, а иногда спускает мне под стол вкусные куски, которые я боялся попросить.
После ужина под стол залезал отец, и мы вместе смотрели из-под висюлек скатерти телевизор.
Так бы я и жил под столом, взрослея, поступая в институт и женясь на карлике женского рода, чтобы было не тесно. У нас бы завелись дети, потом внуки, и ни один дождь нам не был бы страшен.
Но однажды в комнату пришли гости.
Пришла тетя Клава с мужем-клоуном и двумя клоунятами, которые тут же залезли под мой стол и стали меня заставлять играть в свои игры.
Этих детей я быстро вытеснил. В умении маневрировать под столом мне не было равных.
Пришли еще взрослые; запомнились смешные ноги в штопаных колготках.
Но главное – пришел Яков.
Пришел Яков и оглядел комнату. “Фу, какую тесноту развели, – сказал он и топнул ногой (я видел только эту топающую ногу). – Это что за стол? Выбросить надо”.
Я ждал, что сейчас все опять начнут пугать друг друга своим трупом.
Но никто не начал. Чей-то голос стал тихо объяснять, что под столом живут люди.
“Кто это у вас под столом живет?” – удивился Яков и заглянул к нам.
Под столом сидели я и отец, которого попросили не занимать место: и так некуда гостей сажать.
“Здравствуйте, Яков Иваныч”, – сказал отец и ударился головой о перекладину стола.
“Здравствуй, Иваныч!” – заорал я, и помахал рукой.
“Так-так”, – сказала голова Якова и удалилась.
После этого ноги взрослых пришли в движение, стали топать и нервничать.
“…Я для того кровь проливал, – кричал Яков, – чтобы внуки мои под столом жили, так?”
“Дедуля, тут у некоторых тоже заслуги есть!” – дергались чьи-то толстые ноги в брюках.
“Молчать! – стучал кулаком Яков. – Знаю я ваши заслуги – начальскую задницу до сверкания нализывать. Вот все ваши известные заслуги. И стол держать посреди комнаты, чтобы под ним люди, как глисты…”
Он снова приподнял скатерть и заглянул под стол: “Малец! Тебе говорю. Как звать?”
“Яков”, – ответил я, поглядывая на отца.
“Фу ты, и меня – Яков, поздравляю. Ну-ка, вылезай, Яков, поздоровкаемся”.
Я выполз из-под стола, щурясь от света. Яков сжимал мою руку и продолжал кричать: “Опять от меня мальца скрыть хотели, взрослым мне его уже подсунуть? На кой мне ваши взрослые? Просил же вас – мальцов водите… Яков! Я же дедушка твой, прадедушка даже, а это поглавнее любого дедушки. Будешь ко мне в гости бегать?.. И ты, парень, вылезай, что сидишь, как красная девушка? Молодец, что такого сына стругнул, и нечего теперь под столом сидеть, не для того мы проливали…”
Так он вытащил нас с отцом из-под стола и попытался усадить рядом.
“Куда их сажать, все уже занято”, – говорила тетя-бабушка, раздвигая миски с винегретом, чтобы все казалось занятым.
“А вот сама и полезай под стол, деятельница”, – сказал ей Яков и наставительно ущипнул за локоть.
Сидеть за столом было непривычно, как держать вилку, я не знал, потому что под столом было все проще. А отец, выбравшись на свет, налегал на настойку. Под конец вечера он начал громко рассказывать, на какую золотую медаль окончил школу и какие надежды подавал по химии…
“Эх ты, химик”, – трепал его по макушке Яков.
А мы с братом снова сидели под столом и смотрели, как чьи-то руки тянутся к женским ногам в штопаных колготках и мнут их, и колготки не возражают. “Он ей делает массаж”, – шептал я брату.
Брат, старше меня на три года, загадочно улыбался…
Через месяц Яков выбил нам какими-то сказочными путями квартирку недалеко от себя.
Комната провожала нас с оркестром. “Приходи коленку мне массажировать”, – говорила мне бабушка. Стол нам хотели выдать с собой, на первое время. Но потом передумали.
Я сидел на жестком больничном диване и в десятый раз читал письма трудящихся.
Время остановилось. Я вообще не очень уверен в его существовании.
Тиканье еще ничего не доказывает.
Вот я, например, про себя знаю точно: я есть. Только что сходил в туалет. Чем не доказательство?
А время? Я с недоверием смотрю на свои часы.
Полчетвертого.
Хорошо, примем это как гипотезу.
Час назад Гуля ушла на зашивание. “Посторонним нельзя”, – сказала квадратная медсестра, вертевшаяся вокруг Гули. “Это не посторонний,
– сказала Гуля, – это человек, благодаря которому я здесь”.
Я снова уткнулся в книгу.
…Горячо любимый вождь, беспартийная красноармейская конференция
Сыр-Дарьинской области сообщает, что молодое пополнение внесло новую струю бодрости в ряды Красной Армии!
…IV Всетуркестанская конференция горняков приветствует тебя. Горняки
Туркестана бодро стоят на революционном посту, оберегая октябрьские завоевания. Твое выздоровление удвоило энергию туркестанского шахтера. Мощным ударом кайла мы будем продолжать бить разруху.
Да здравствует наш Ильич!
…Представители трудящихся Востока, собравшиеся на Андижанский уездно-городской съезд Советов, глубоко радуются выздоровлению своего великого вождя. Да будет у тебя множество хлеба и вина; да послужат тебе народы, и да поклонятся тебе племена; будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей; проклинающие тебя – прокляты; благословляющие тебя – благословенны…
Гуля вышла после зашивания – тусклая, заплаканная.
“Получайте вашу девушку”, – сказала медсестра.
“Больно?” – спросил я почему-то медсестру.
“Нисколечко”, – ответила медсестра и ушла.