“Ну все, – сказала сестра, заплетя последнюю косичку. – Теперь тебе, доченька, хорошо будет. Голове легко будет”.
Достала из кармана ножницы, поплевала на них. Стала быстро отрезать косы.
Косы с шелестом падали на линолеум.
Сестра собрала их и завернула в газету.
“Завтра волос продам, внукам конфет куплю, давно просят. Зарплата у нас маленькая”.
Положила газету в сумку.
Концы кос торчали из сумки, как укроп.
“Такая маленькая зарплата, как жить? Иногда сама заснуть хочу…”
И, повернувшись к обстриженной, поклонилась: “Спасибо тебе, доченька. Ты ведь мне как дочка… Я ей колыбельную иногда пою.
Кугирчогим, кугирчок… Сенсан менга овунчок… Сенла доим вактим чог!”
Сестра напевала и бодала тощим бедром койку. Спящая тряслась, правая рука ее свесилась и коснулась линолеума, где еще недавно валялись обрезанные косы.
“Кугирчогим айлаё… Овунчогим айлаё!”
Я чувствовал, как мои ноги наливаются стеклянной тяжестью. Как постепенно обрастает изнутри сном мое тело. Как я жду того, чтобы медсестра со своей песней ушла и я остался бы один с девушкой без двух пальцев.
Дверь палаты приоткрылась.
Заглянула лысина с бегающими глазами: “Вы с ума сошли! Главврач ночной обход делает, а у вас тут песни и посторонние без противогаза!”
“Ой-ой-ой-ой-ой, – зашептала медсестра, – ой, сейчас ругать будут!
Беги в туалет быстро прячься, что стоишь, главврач будет, главврач…”
Выбежать я не успел. Коридор уже шуршал шагами; поскрипывало. Толпа подошла к двери. Медсестра спрятала лицо. То же самое сделал и лысый.
Дверь открылась.
В коридоре стояла каталка.
Около нее стояли два врача с марлевыми повязками на глазах.
На каталке лежал человек в белом халате. Судя по строгому выражению спящего лица, это был главврач.
Мне удалось вырваться. Хотя никто не держал. Но было чувство, что я вырвался.
Каталка с главврачом осталась позади. Я летел по коридору, поднимая и опуская тяжелые стеклянные ноги.
“Просыпайтесь, люди! Подъем! Подъем!”
Я залетал в палаты, сдергивал сырые одеяла, тормошил прилипшие к простыням тела. Закрытые глаза смотрели на меня с ужасом.
“Вставайте!”
Последнее, что я помнил, до того как сон сожрал меня…
Мужская фигура, та самая, что лежала в одной палате с Пра. Она стояла в коридоре и блестела открытыми глазами.
“Два часа ночи, – сказала фигура. – Не стыдно так кричать, а?”
Сказав это, фигура ушла в палату. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как она ложится, опускает на лицо тюбетейку и замирает.
Мои стеклянные ступни перестали удерживаться в воздухе. Они упали на ковровую дорожку и разбились. Я полетел лицом в осколки моих ног.
“И пришел он на одно место, и остался там ночевать, потому, что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте.
И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба…”
“И боролся Некто с ним до появления зари…”
Часть III. Сон Якова
Ребенок бесшумно ест конфеты. Снегопад поглощает звуки. Медленно, на ощупь, едут машины. Когда дуешь в ладони, становится еще холоднее.
Яков в военной форме дует в ладони. Ладони из стекла. В животе тикает будильник, второе сердце мужчины; оно гонит по артериям и капиллярам время. Маленькие серые хроноциты.
Он дует в ладони.
Яков охраняет мосты. В его ладонях все мосты города. Еще в них несколько воспоминаний, которые он не любит хранить в голове. В ладонях их держать тоже неудобно, мнутся. Но в голове – еще хуже.
В голове должен быть порядок. Когда заведуешь мостами, в голове должно быть чисто. Снег вреден мостам. Люди, лошади, машины начинают скользить и задыхаться. Грифоны на Саларском мосту, сделанные из песка, мокнут. Мокнут и наклоняются к воде. И Яков тут бессилен. Он дует в ладони.
Воспоминания колеблются. Сегодня они похожи на лепестки студня. От них идет пар. Температура воспоминаний выше температуры воздуха.
От каналов тоже поднимается пар. Пар шатается, как пьяный, ощупывает что-то, как слепой. И исчезает, съеденный воздухом.
Ребенок внутри воспоминаний снова ворует конфеты. “Без зубов останешься”, – говорит ему Яков. Мальчик быстро прячет обертки.
Что-то дожевывает.
Яков погружает ладони в карманы и идет осматривать мосты.
“Темно, – плачет ребенок в кармане, – мне темно. Не наказывайте меня, Яков. Я не дотронусь больше до ваших противных конфет”.
Хлопоты с этими воспоминаниями. То им темно, то жарко. А в голове держать не хочется, в голове должно быть чисто, как в тумбочке.
Голова должна содержаться в образцовом виде. Потому что голова всегда на виду у начальства.
В пустой будке звонит телефон. Яков идет к будке.
Ладонь Якова вылезает из кармана и берет трубку.
“Яков?” – спрашивает трубка, не успев прижаться к уху.
“Это ты?” – спрашивает Яков.
“Это не я”, – говорит трубка.
“Тогда зачем звонишь?”
“Предупредить. Мост взрывать будем. Один из десяти. Сегодня”.
“Еще не надоело? Вон какой снег”.
“Нет, будем взрывать”.
Яков вздохнул. Придется усиливать охрану. Брать двойной обед, надевать две пары нижнего белья. Леденцы из пистолета вытряхивать.
“Яков…” – сказала трубка.
“Ну что еще?”
“Яков, это я”.
“Да я уж понял”, – обиделся Яков и повесил трубку.
Жители стеклянного города и их дети здоровались с Яковом. Все-таки единственный военный. Когда Яков погибнет, защищая что-нибудь, из него сделают чучело для местного музея. Чучельщик уже приходил с тортом к Якову, снимал мерку.
Но сейчас редкие жители, идущие по снегу, желали Якову здоровья.
Кто-то заметил, что у него открытое горло, и посоветовал срочно приобрести шарфик.
“По уставу не полагается”, – сказал Яков.
“Ваше горло принадлежит нашему городу!”
“Да”, – согласился Яков, вспомнив чучельщика с тортом.
Через два тупика начиналась набережная.
Собственно, весь город состоит из тупиков. Если долго идти, упрешься. Даже главный проспект весь состоит из тупиков. Нужно просто вовремя сворачивать. На вопрос: “как пройти?” – старожилы прислушиваются к своему внутреннему будильнику и говорят: через две с половиной минуты повернете направо… потом через семь минут налево.
“Яков, я уже исправился”, – говорит мальчик в кармане, икая от конфет.
“Молодец, – хвалит его Яков, – еще посиди. Сегодня опасно”.
“Вы жестокий, – говорит мальчик и начинает бить кулаками в пачку сигарет. – У вас вместо сердца часики тикают, да?”
“Не вместо сердца, а где положено. И вообще не очень-то. Сидишь в кармане и сиди согласно уставу. Вырастешь, я тебя из кармана в рюкзак пересажу и еще посмотрю на поведение. И так весь карман загадил”.
“Но ты же сам хотел, чтобы с тобой всегда был маленький ребенок.
Ведь ты же меня заказывал! Маленький, карманный, удобный. А как я танцую? Как я прыгаю, ты же сам хвалил”.
“Хвалил”, – хмуро повторяет Яков.
Яков выходит на набережную. Слева сквозь толпу поблескивал Мост в будущее.
Мост в будущее был самым некрасивым мостом в городе. Даже путеводители советовали его не посещать.
Обиднее всего, что этот мост был самым древним. На месте моста когда-то жила девушка. Недалеко жил дракон, и что-то между ними было. А вокруг копошились горожане, их интересовали подробности.
Одни болели за девушку, другие – за дракона. Старики говорили, что придет рыцарь, и поможет кому-нибудь из двоих, дракону или девушке.
Но когда пришел рыцарь, оказалось, что помогать уже некому. Дракон умер от истощения, девушка – от свинки, которую тогда не умели лечить. Рыцарь уныло слез с коня, посмотрел на горожан, доедавших плов из остатков дракона, и повелел построить на этом месте мост. И с рыданиями удалился. Горожане мост построили. Правда, долго пользовались им как городской свалкой, потому что река протекала в другом месте. Но потом река поменяла русло и мост пригодился.