Или на парашют, не способный спасти, но способный доставить падающему последнее эстетическое удовольствие. Поблескивали жемчуг, бисер, стеклярус, осколки чего-то и бутылочки со слезами уважаемых невест прошлого. Чуть ниже болтались лоскутки из тех самых простыней, на которых кричали в свою первую брачную ночь три прабабки и две бабки. Лоскутки были обшиты по кайме жемчугом, к одному лоскутку была приколота медаль “Мать-героиня”, которая до этого успела принести счастье на двадцати свадебных платьях. У самой прабабки-медалистки было десять сыновей; все занимали хорошие должности.
В общем, обычное свадебное платье.
Стрелка часов показывала без десяти двенадцать.
С горы, кашляя дымом, съезжал мотоцикл. Остановился недалеко от
Гули. С него спрыгнула Эльвира.
“Ой, красавица какая, сахар-мед! – закричала она на Гулю, подбежав.
– Обнять тебя хочу”.
“И я тебя хочу обнять”, – улыбнулась Гуля.
“Давай, подруга, обнимемся. Только платье твое помять-попачкать боюсь. Я-то – рабочая”.
Гуля сама обняла Эльвиру.
“Молодец, Гулька, что решение приняла. Ладно, по пути скажу все, что наболело, поехали”.
Эльвира вцепилась в руль; Гуля пристроилась сзади, обхватив подругу за пояс.
Мотор закряхтел и снова запнулся.
“Не могу тебя так везти, – сказала Эльвира. – Платье твое запачкаю.
Ты перед ним в чистом платье должна быть. Иначе белая дыра тебя не примет. Давай, я тебя на руках отнесу”.
“Не надо. Там отмоюсь”.
“А то – давай, – Эльвира снова завела мотор. – Я – сильная, булыжники таскаю. Ладно, подол задери, чтоб не цепляло”.
Мотоцикл рванул вперед.
“У наших я тоже узнавала, – кричала вдова, отплевываясь от ветра. -
Они говорят, буржуи такое часто делают, чтобы наших отбить.
Подсылают им своих людей, оформляют через загс, а потом развращают материальным благополучием…”
Мотоцикл подпрыгивал, рыгал дымом и летел рывками наверх.
И снова застыл.
Эльвира обернулась к Гуле и посмотрела на нее железным взглядом.
“Платье твое тоже ведь… чьей-то кровью ткалось!”
Гуля стала молча срывать с себя оборки.
“Подожди! – остановила ее Эльвира. – Это я просто мысль свою тебе сказала. Не рви себя. Пусть это проклятое платье сейчас на тебе будет, так лучше. Я другое спросить тебя хотела: ты ради него сюда пришла или ради своего рыженького, чтобы оживить?”
“Не рыженький он совсем”, – сказала Гуля.
“Скажи, я дура, да?”
Гуля погладила правую щеку Эльвиры; мотоцикл снова зашумел и понесся вверх, к месту, где из горы торчал бетонный квадрат.
Они стояли перед квадратом, на котором раньше была голова, а теперь
– дыра. Бетонные стены были расписаны именами и символами.
Эльвира достала ведро с красной краской. В ведре качалась кисть.
“Не запачкайся, подруга”, – сказала Эльвира.
Гуля взяла кисть. Жирная красная капля упала на траву в двух сантиметрах от платья.
Краска ложилась неровно, оставляя серые зерна стены.
Эльвира стояла спиной и кусала губы. Смотреть на возникающее имя ей не полагалось.
“…ов”, – дописала Гуля и положила кисть в открытую ладонь Эльвиры.
“Написала имя? – спросила Эльвира, все так же не поворачиваясь. -
Ну, теперь дороги назад нет. Идем, дева”.
Гуля посмотрела вниз, пытаясь разглядеть свадебную машину.
Дул ветер. В воздухе качались стрекозы.
Имя “Яков” горело на солнце, отражаясь в выпуклых глазах насекомых.
Они стояли над обрывом.
Под ними, поблескивая, темнело озеро.
“….”, – читала ровным голосом Эльвира речь Ленина к молодежи.
Гуля стояла у самого обрыва.
“…., – продолжала Эльвира, борясь с ветром, который пытался листать книгу по своему произволу. -…”.
Гулины губы повторяли: “…”
Наконец, Эльвира прочитала: “Аплодисменты, все встают”, – и посмотрела на Гулю.
Та все так же стояла спиной. Ветер то рвал фату, то снова бросал ее
Гуле в лицо. Шумело свадебное платье.
“Дева, – сказал голос Эльвира. – О ком думаешь, дева?”
Гуля молчала и смотрела в озеро.
“О Яшке своем думаешь?” – продолжал голос за спиной.
Гуля кивнула.
“Или о женихе своем думаешь?”
Гуля снова кивнула.
“Или об старике этом думаешь?.. Да что ты киваешь все, кивальщица?!
Ты о нем должна думать, о нем! Думаешь о нем?”
Гуля задумалась на секунду. Озеро росло под ней, расплывались горы, куда-то вытягивалось небо.
Зашумели кусты. Эльвира обернулась.
В кустах запутался и бил тонкими ногами барашек.
“Пошел, пошел отсюда!” – замахала на него Эльвира.
Животное смотрело на нее и дрожало.
“Пошел, говорю…”
Эльвира вытянула зверя из куста, поставила, как ребенка, на землю.
Барашек заковылял прочь.
“Я не могу”, – сказала Гуля.
“Что? – переспросила Эльвира, снимая с себя налипшие колючки. – Не можешь? Ну… ладушки. В другой раз. В другой раз… В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора…”
“Я не могу!” – крикнула Гуля.
Ветер приподнял ее над землей и, задержав на секунду, для того чтобы
Гуля успела увидеть протянутые к ней руки Эльвиры, понес вниз.
В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
Фата развернулась, швырнула сама себя вверх, размокла в яростном, кусками, солнце, посыпались снизу вверх жемчужины, пузырем всплыло в воздухе платье,
“Я поведу тебя в музей”, – сказала мне сестра. одним краем прижатое ветром к левой, свободно парящей ноге, другим, разорванным краем взлетая почти к груди, к бушующим оборкам, где раскрылись пальцы, ловя убегающий воздух, где негодующе шумели лоскутки от простыней святых бабок и
Вот через площадь мы идем и входим наконец в большой красивый красный дом, похожий на дворец. прабабок, честным ором расстававшихся со своей невинностью, где во встречном потоке снизу вверх летели красноватые горы в пятнах кустарника и только озеро никуда не летело и ждало…
Из зала в зал переходя, здесь движется народ.
Вся жизнь великого вождя передо мной встает…
Машина с белой куклой стояла в тени боярышника.
В ожидании Гули народ расположился в разных позах.
Жених открыл глаза и посмотрел на часы.
“Дай сумку”, – сказал он свидетельнице, рассматривавшей свои ногти.
Свидетельница нащупала сумку и протянула жениху.
Пальцы жениха нырнули в темноту, набитую деньгами на мелкие расходы, визитными карточками.
Нашли.
“На, поставь”. Жених вытащил кассету и протянул свидетелю.
“Это что?”
“Гулька просила сейчас поставить”.
“Ой, – зашевелилась свидетельница, – давайте не надо, потом, а?
Задолбали эти ее пионерские песни. Мне уже ночью пионеры снятся, честно. Давайте потом!”
“Ладно, – кивнул жених, – поставь нормальную музыку… Только, как
Гулька возвращается, поменяете сразу, чтобы она не…”
Свидетель пошуршал в кассетнике, нашел нужное.
“Бух-бух-бух”, – заиграла нормальная музыка. Свидетельница стала размахивать в такт руками; поблескивали ногти, шевелились локоны в прическе, сделанной в салоне красоты на Дархане, если выйти – слева…
Кассета с Гулиным голосом так и осталась лежать на выгорающей траве.
В суматохе о ней забыли.
Потом, недели через три, жених вспомнил о кассете.
Он лежал, похудевший, с песком небритости на щеках. Рядом, в скользкой нейлоновой ночнушке, лежала свидетельница.
Она тоже похудела, превратившись из свидетельницы на свадьбе в свидетельницу в идиотском уголовном деле. Кроме нее, в деле была еще одна женщина, которая называла себя “товарищ Эльвира” и произносила зажигательные речи о борьбе и о том, что низы не хотят. Товарища признали невменяемой и отпустили прямо из зала суда. Какие-то люди в карнавальной пролетарской одежде встретили ее на улице аплодисментами и ведром красных гвоздик.
Бывший жених потрогал свою любовницу: “Спишь?”