Book attack.
И да, литература есть отображение одновременно уникальности и стандартности жизни.
Book attack.
Тут я зверски заскучал, а мама поймала меня за руку и сжимала в соответствии с практиками тактильных мнемотехник – для того, чтобы я запоминал самые яркие и парадоксальные мамины мысли, это мне полезно, душа ведь должна кормиться.
– Ты же знаешь, мой научный руководитель…
Ее научный руководитель выводил разновидности человека ровно в соответствии с персонажами романа «Идиот», и это катастрофически верно.
– Вот смотри…
В подтверждение этой катастрофичности мама достала телефон и стала фотографировать окружающих. Рядом с нами вдоль стеклянной стены сидело человек сто жизнерадостных кубинцев, они смеялись, бренчали на гитарах, жевали батоны, некоторые умудрялись сидя пританцовывать. Сделав с десяток снимков, мама принялась их комментировать в духе «Вот посмотри, типичный Фердыщенко!», «Настасья Филипповна а-ля натюрель!», «Рогожин! Рогожин же!». На фото были в основном беспечные негры.
Я соглашался: в конце концов, у Достоевского не написано, что Рогожин не негр с сердитым взглядом.
– Но я лично предпочитаю Марка Твена, – сказала мама.
– Ну да, – сказал я. – Само собой. Я тоже, ты же знаешь.
– Все люди по Твену легко делятся на три основных типа – Сид, Том и Гек. Охранитель, Плут, Революционер. Остальное – детали и сочетания.
– А как же граф Мышкин?
Иногда это помогает. Если лесной пожар маминого вдохновения обдать глупым вопросом, мама скучнеет, гаснет и успокаивается.
Не в этот раз.
– А что Мышкин? Мышкин типичный революционер.
– Он же припадочный, – напомнил я.
– Это нарочно так сделано. Если не ввести ограничение в виде эпилепсии, то он непременно рано или поздно запишется в бомбисты. Собственно, Мышкин – это революционер, которому что-то мешает стать революционером. Это Гек, но без зубов. Ум есть, сила есть, воли нет.
Некуда бежать, паспортный контроль пройден. Сикх с утра – к душевному томлению. Мама обладает чудесным свойством – объяснять все. Впрочем, это у нас наследственное.
– А Великанова? – спросил я. – Она кто?
– Великанова? – мама снисходительно покривилась. – Великанова – это, безусловно, Индеец Джо.
Тут я поперхнулся воздухом и чуть не умер. Мама рассмеялась. Объявили, что пора и на борт знать.
Толпа кубинцев дружно и шумно поднялась и направилась к посадочному рукаву. Мы двинулись за ними. Посадка тянулась и тянулась, мама увлеклась идеей о сходстве Великановой и Индейца Джо и быстро нашла общее не только в повадках, но и во внешности.
– Твоя Великанова выглядит так, будто ее огрели могильной плитой, – рассуждала мама. – Слушай, сыночка, у тебя странные вкусы, меня это настораживает. Ты парень неординарный, но надо границы видеть…
– Это Мефа Поттера огрели могильной плитой, – поправил я. – А Великанова просто сутулится.
– Вот видишь, огрели Поттера, а сутулится она. И ты будешь сутулиться…
Видимо, для того чтобы предотвратить мой грядущий сколиоз, мама постучала мне кулаком в спину.
Я закашлялся, я ее все-таки люблю.
Посадка продолжалась. Кубинцы погрузились все. Пассажиры Мельников, Стромахин и Cruze изволили задержаться на пятнадцать минут, мы с мамой задерживаться не стали, проследовали на свои места по левому борту, устроились, выдохнули, вытянули ноги.
– Смотри-ка!
Мама достала из сумочки конверт, вручила мне. Отель «Кастилья», шестой этаж, номер десять, обведено сердечком, и почему-то Дон Кихот нарисован, носатый, тощий, точно скручен из обожженной проволоки – Кастилья, там жарко. А бумага серая, и уголки давно стерлись, видно, что часто разглядывали и вздыхали.
– Мы с отцом были там! – восторженно шепнула мама. – Восемнадцать лет назад! И теперь он забронировал этот же номер! Как?!
– О, – сказал я.
– Там самое вкусное мороженое.
Кажется, маму немного отпустило.
А Великанова оценила бы, она такое любит. «Всемирная история пошлости» пополнилась блистательным эпизодом, сказала бы Великанова, возьми с антресолей верный фамильный сепаратор.
У отца редакционная квартира на Ведадо, однако он снял нам два номера в гостинице, чтобы все было как раньше, восемнадцать лет назад, когда они с мамой были еще студентами. Короче, быть в Париже, быть влюбленным.
– Там чудесный вид на море, – сообщила мама. – Кажется, что оно кипит. Отец почти в два раза переплатил, представляешь?!
– Здорово, – сказал я.
Тринадцать часов – это долго. Земля для нас вращается против часовой стрелки, аэробус летит навстречу этому вращению, натужно пробираясь через меридианы и встречное движение воздушных масс, через ветер и облака, и время в аэробусе течет так же медленно, а иногда даже кажется, что откатывается назад, не по часам, на самом деле. На Венере мы бы гораздо быстрей долетели. Нет, на Венере мы бы не долетели, там кислота в атмосфере, нам бы понадобился стеклянный самолет.