Впрочем, Джексонвилл еще впереди, его не облететь. Джексонвилл неминуем.
— Там были самые настоящие тараканы! — мама мечтательно зажмурилась. — И в ванной с потолка капала вода!
Великанова такое любит. А я нет, я люблю, чтобы без тараканов, но с кондиционером и одноразовыми шлепанцами.
— А зеркало?! Я в него глядеться не могла, боялась, что отразится какой-нибудь Аль Капоне. Да! Да, там отдыхал Аль Капоне! В нашем номере на стене было пять дырок — отец уверял меня, что от револьверных пуль. А я спорила с ним — Миша, говорю, но ведь в револьвере шесть патронов, где шестая дырка? А он пальцем по виску стучит. Вот какой отель — с историей.
Я перевернул конверт с «Кастильей».
На обратной стороне была карта. Справа гавань Баия, слева город. Город похож на процессор, много мелких квадратиков, рассаженных вдоль вытянутых авенид. Все старые города такие, во времена империй и чайных клиперов землю, не морщась, размечали по линейке, отчего кварталы теснились гвардейским парадом, за блоком блок, друг другу в лоб. Кажется, это для улучшения вентиляции. Гавана, названа в честь индейской принцессы, замученной колонизаторами, основана…
Давно.
— Вот он, — мама ткнула пальцем в карту. — Вот тут, в самом центре, недалеко от Капитолия, буквально пять минут. Капитолий как в Вашингтоне, кстати, грандиозное сооружение…
Хрустнуло, рукав терминала отошел, и самолет, чуть подрагивая, начал пятиться к взлетной полосе. Сам он задом не может, в нос его толкает плоский и тяжелый, похожий на краба толкач, но его никогда не видно.
— Знаешь, там дверь не закрывалась в номер, — рассказывала мама. — Она рассохлась, папка сколько ни толкал, лишь плечо себе намял. Хотели на ресепшн бежать, а потом глядим — у двери молоток. Деревянный молоток на длинной ручке, таким в крикет играли, абсолютно колониальная вещица. Так вот, выяснилось, что им надо забивать дверь, если нет сил ее закрыть вручную. А сама дверь и внутрь, и наружу открывалась, как турникет!
Мама рассмеялась, сикх, сидящий через проход, вздрогнул и посмотрел на нее испуганно. Молодой совсем сикх, как я, лет шестнадцать, в черном сикхском тюрбане, с бакенбардами. Интересно, зачем он на Кубу? А так в самолете одни негры. Полсамолета с дудками, полсамолета со сломанными носами. Первые музыканты, вторые, вероятно, боксеры, с чемпионата летят наверняка, хотя без Альвареса, он или в бизнесе, или в Москве остался. Его бы я узнал точно.
— Тебе там понравится, — заверила мама. — Больше во всем мире такого не встретишь, даже в Африке уже не то. Только Гавана настоящая, только там! Мороженое…
Самолет дрогнул сильнее. Буксир продолжал толкать лбом шасси.
— Но никакого Варадеро, никакого! — уверенно заявила мама. — Знаешь, на Варадеро одни канадские лесорубы — это все равно что в санатории МЧС отдыхать…
У нее так часто перед взлетом: болтает много и с оптимизмом перегруз. Обычно тыквенные семечки грызет для отпускания, это действует, но сегодня про семечки мама вспомнила на рулежке, а на рулежке их не взять.
А леденцы ей не помогают, их можно грызть, но не то.
— …Хотя песок там, безусловно, чудесный, никто и не спорит. Это словно и не песок, а истолченный мрамор…
Стюардессы появились и начали рассказывать про запасные выходы и пристегнуть ремни. Сикх два раза перестегивался, проверял.
— …Он в два раза тяжелее обычного песка, если горсть кинуть в воду, она не образует облачко, а тонет, как дробь…
Сикх явно летать не любит. И я летать не люблю. Из-за самолетов. Меня не укачивает и не растрясает, и в воздушных ямах я не впиваюсь в подлокотники, и сикх через проход меня не раздражает, и пузатая негритянка с бутербродами и термосом не раздражает, пусть хоть и желтые глаза у нее. Вот самолеты да, в самолетах предательство лучше всего обозначено.
Входишь в самолет, и мир снаружи исчезает. Ступаешь на борт, тебе улыбается чудесная девушка в синей пилотке, вам направо, ты идешь по проходу и ищешь свой 17А, идешь, смотришь в спину мужику в пиджаке с замшей на локтях, а мир снаружи вовсю пожирается шипастыми лангольерами, а тебе плевать, ты уже с самолетом.
Самолет, он всегда из завтра.
Самолет, пусть хоть самый замученный и залетанный, пусть хоть Москва — Нижневартовск, это всегда звездолет, просто неслучившийся, просто пока. В каждом моторе, в каждой лопатке турбины ждет своего часа рений, полтора грамма будущего, звездная медь. Пройдет немного времени, каких-то сто лет, может, сто пятьдесят, и веселые будетляне выжгут ее крупицы из турбин «Боингов», «Туполевых» и «Эйрбасов» и скуют из них настоящие моторы, те, что положат к нашим ногам Вселенную.