Блюдя чин, Борис склонился перед священнослужителем, прося благословения, поцеловал его жилистую руку и лишь затем, когда за ними закрылась тяжелая деревянная дверь, они обнялись, и Иов пригласил его за свой стол.
Угощения были скромными. В глубоких тарелях лежали сушеные яблоки и грибы, моченые ягоды, квашеная капуста. В кувшинах налиты были квас и теплый медовый сбитень.
Судьба была благосклонна к Иову. Постриженный стариц-ким архиепископом Германом еще в юном возрасте, он стал верным учеником и последователем прославленного наставника своего[6]. Сам государь заметил его, когда посетил Успенский монастырь в Старице, где архимандритом был тогда Иов. Вскоре он уже был настоятелем Симонова монастыря. В те годы Борис часто наведывался туда на богомолье, где сумел познакомиться с Иовом, обретя таким образом для себя духовного отца, коему мог полностью доверять. Совсем недавно, в канун своего сорокалетия, Иов был назначен архимандритом Новоспасского монастыря.
Иов, статный и крепкий, величаво восседал за столом, опершись на свой посох. Борис, раскрасневшийся от мороза, пил, обжигаясь, сбитень.
— Привык к новой обители? — вопросил он, поднимая глаза на Иова.
— Для меня любой монастырь — дом. Ничего… Добрый был до меня настоятель, все в чистоте и порядке держал здесь, так что мне лишь поддерживать надобно сие, — улыбнувшись краем губ, отвечал Иов и, погодя, вопросил:
— Что привело тебя сюда в столь поздний час, сын мой?
Отставив опорожненную чару, Борис уронил голову на грудь.
— Зло я затеял против недругов своих. Боязно мне…
— Чего ты боишься? — вопросил Иов.
— Крови боюсь… Боюсь того, что за этим последует… Не хотел я ничьей смерти… Клянусь, не хотел!
— Может, смилостивится государь над Тулуповым? — произнес вдруг Иов, обо всем догадавшись. — Грешно еще живого человека оплакивать… Не гневи Бога!
— Скажи, отче. — Борис поднял на него блестящие от слез глаза. — Господь отвернется от меня, ежели… Ежели придется мне…
— Обрекать на гибель? — вопросил Иов.
— Да…
Насупив густые брови, Иов молчал. Он не знал, чем утешить Бориса, ибо понимал, что не сможет отговорить его от этого шага. Еще чистая, как он считал, не замаранная кровью душа металась, не решаясь переступить последнюю черту.
— Верую, что помыслы твои чисты. Что во имя державы нашей решишься ты на столь страшный шаг, хотя ничем нельзя оправдать душегубство. Молись, сын мой, мужайся. Опосле Господь всех нас рассудит, сие неизбежно.
— Стало быть, лучше позволить душу свою обречь на вечные муки, чем при жизни наблюдать за гибелью державы посторонь? — с надеждой вопросил Борис.
— Об этом, как я говорил, рассудит Господь, нам же надобно при жизни выполнять свой долг исправно…
— Митрополит Филипп боролся против опричнины и сгинул в заточении. Нынешний митрополит Антоний безучастен ко всему, что происходит в державе… Кто из них прав?
— Я не знал Филиппа, не ведаю до конца, каков Антоний, — приглушив голос, ответил Иов. — Многие недовольны Антонием. Сие точно знаю, хоть о том не говорят во всеуслышание. Считают, что сей муж не обладает силой духа и смелостью, коими должен обладать истинный владыка, что ежели государь вновь начнет урезать права духовенства, то он не вступится. И ничего с этим поделать нельзя. Потому не могу сказать тебе, что лучше. Ежели ты понимаешь, что иного пути нет, и ты это делаешь не токмо во благо себе, иди до конца. Но не проси на это моего благословения!
— Не буду, — замотал головой Борис и повторил, — не буду! Благодарю тебя, отче! Не унялись мои душевные терзания, но чую благодать после разговора с тобою… Обещай одного… Что не отвернешься от меня, что бы ни случилось… Молю тебя, отче…
— Обещаю, — кивнув, уверенно произнес Иов. — Теперь ступай, сын мой. Послать с тобою людей?
— Нет, я сам. Благодарю тебя еще раз, — проговорил Борис и, рухнув перед ним на колени, снова припал к его руке. Иов медленно вознес руку над его головой и, замерев на мгновение, перекрестил и, огладив Бориса по плечу, произнес:
— Ступай!
И Борис ушел, на ходу надевая бобровую шапку. Иов, оставшись один, с тоской поглядел в красный угол, на мерцающий в темноте золотыми окладами киот, и произнес тихо, осеняя себя крестным знамением:
— Прости нас, Господи. Прости нас, чад неразумных Твоих…
Афанасий Федорович Нагой по природе своей не был кровожадным и жестоким человеком. Но за дело об измене Елисея Бомелия и оговоренного им Бориски Тулупова, порученное самим государем, он взялся со рвением. Как иначе? Только верной и доброй службой можно получить высокую должность при дворе. А он, Афанасий Федорович, долгие годы дышавший степной пылью в Крыму и валявшийся в ногах хана Девлет-Гирея, считал, что как никто заслужил это. И унижался там порою, отстаивая интересы государства, и, рискуя жизнью, разведывал до мелочей обстановку при ханском дворе, дабы после доложить об этом Иоанну, и сидел в яме под стражей, когда Девлет-Гирей, уничтожив Москву, не согласился на условия Иоанна о мире. Несколько месяцев он изнывал от хвори и голода, покрылся вшами, спал и ел подле сооруженной им же выгребной ямы, пока государь не обменял его на одного знатного крымского вельможу.