— Руки! — скомандовал стражник.
— Одежду с него тоже стяни, — велел Нагой и повернулся к письменному стольцу, за коим уже сидел пожилой подьячий, готовый записывать весь ход допроса.
— Вы чего, а? Чего? — со страшно выпученными глазами причитал Тулупов, пока с него стягивали, срывая пуговицы, кафтан, стаскивали сапоги и порты, завязывали за спиной руки веревкой, свисающей с перекладины. Вскоре он стоял голый, трясущееся упитанное тело его напоминало дрожание студня.
"Даже разжирел тут, в заточении!" — с презрением подумал Нагой, глядя на него невозмутимо. Когда все было готово, он произнес громко:
— Отвечай! Признаешь ли ты свою измену государю?
— Не признаю! Не признаю! — в отчаянии выпалил Тулупов. Нагой поглядел поверх его головы на палача и безмолвно кивнул ему. Палач натянул веревку, и Борис Давыдович, завизжав от боли, взлетел к потолку и, повисев там мгновение, рухнул на каменный пол.
— Признаешь ли ты измену государю с Елисейкой Бо-мелием? Отвечай! — повторил Нагой, повышая голос, дабы перекричать узника. Но Тулупов не отвечал, выл от боли, стоя на коленях. Он разом весь взмок и, тяжело дыша, отрицательно мотнул головой.
— Больно крепок! Ноги ему тоже сделай, — велел палачу Нагой. Тот мастерски повязал ремнем ноги Тулупова на лодыжках и, когда узник вновь взмыл к потолку, наступил всем весом на натянутый меж ног Бориса Давыдовича ремень. Услышав сильнейший хруст, сопровождавшийся нечеловеческим воплем узника, Нагой невольно улыбнулся в бороду — это выходили из плечевых суставов руки Тулупова.
— Признаю! Признаю! — завизжал он, когда его опустили на пол. Он рыдал, с перекошенных губ до самого пола свисала тонкая нитка слюны.
— Признаешь, что вкупе с Елисейкой Бомелием готовил заговор против государя? — вновь повторил Нагой, пристально глядя на Бориса Давыдовича. Но он молчал, уронив голову на жирную безволосую грудь. Афанасий Федорович махнул рукой, и Тулупов вновь взмыл к потолку, уже без криков — от боли он впал в беспамятство.
— Живой? — осведомился Нагой.
— Живой, — ответил палач, обливая водой распластанное на каменном полу тело.
— Тяни его снова, — хищно сверкнув глазами, молвил Нагой. Узник опять взмыл и закричал до хрипоты:
— Признаю! Признаю! Признаю!
— Протасий, ты видел ее? Видел? — не унимался царевич Иван, тряся за рукав кафтана своего верного слугу Протасия Васильевича Захарьина.
— Токмо лишь мельком! — улыбаясь, отвечал он. — Девка добрая! Ух, добрая!
Едва ли не три года прошло с тех пор, как государь отправил в монастырь первую жену царевича, Евдокию Сабурову. Теперь он решил вновь женить своего наследника, был объявлен смотр невест, и Иван едва ли не сразу уже сделал свой выбор. Избранницей оказалась Феодосия Соловая, дочь служилого сына боярского, выходца из Рязанской земли. Видать, худое происхождение будущей невесты не могло способствовать новой придворной борьбе, и государь дал благословение на этот брак.
И вот день свадьбы. Царевич уже облачен в травчатый узкий кафтан, шитый серебряными нитями. Возмужал он в последние годы — вытянулся в росте, раздался в плечах. Только лишь борода у царевича не росла — всегда ходил он гладко выбритым и потому выглядел еще довольно юным. Фигурой Иван становился схож с отцом, государем Иоанном Васильевичем. Но лицом… лицом с годами все больше походил на свою мать, Анастасию Романовну Захарьину. Протасий плохо помнил свою двоюродную тетку, умершую уже больше десяти лет назад, но, глядя в глаза царевичу, узнавал в нем родные черты и покойной Анастасии, и ненавистного Протасию Никиты Романовича, ее брата…
— Весь светишься, великий князь, — усмехнувшись, заметил Протасий.
— Кажется, вечность ждал этого дня! — согласился сияющий Иван и, обернувшись к Протасию, молвил с сожалением:
— Грустно лишь оттого, что тебя рядом не будет в этот день!
— Ну, — развел руками Протасий, — свадьбы в государевой семье — торжество лишь для близкой родни.
— Ты мне не токмо верный друг, — возразил Иван, — но и брат мне троюродный по крови!
— Государь корень Захарьиных не очень-то жалует в последние годы. Это ничего! Так даже лучше, что не буду зреть, как становишься ты женатым! Тоскливо будет мне понимать, что деньки наши радостные навсегда от нас уходят!
— Жду, когда и ты женишься! Вот тогда и погуляем на твоей свадьбе! — подмигнул другу царевич.
— Это подождет! Я туда не спешу! — Протасий скривил лицо и отмахнулся, как от надоедливой мухи. Он прошел вдоль широкого покоя и, небрежно пододвинув к себе резное кресло, тут же развалился в нем и, прищурившись, молвил: