— Боюсь, размякнет он от новой бабы своей… — переведя дух, молвил Протасий.
— А ты сделай так, чтобы не размяк! — выпучив глаза, прошипел Умной. — Вот тебе и наказ… Ивана срочно надобно настроить на то, что ему отца своего смещать придется! От тебя многое зависит, Протасий! Многое!
Протасий сидел, отвалившись к стене и повесив голову на грудь.
— Торопись. И помни — ради державы сие затеваем. Не для того, чтобы властью обладать… Будущее России за нами. Иначе поздно будет… И силы прежней не наберем… А теперь ступай…
Но Умной не ведал, что Тулупов уже сдал его под пытками Нагому, назвав своим главным сообщником, и той же ночью за Василием Ивановичем пришли. Он все понял, не оказал сопротивления, разрыдавшейся престарелой жене своей велел держать себя достойно, затем шепнул на ухо, когда ему дозволили обнять ее на прощание:
— Ежели что со мной — уходи в монастырь от греха. То твоя единственная защита.
И ушел, склонив шею. Напоследок взглянул украдкой на родные хоромы, но быстро отвернулся — понимал, что не выдержит, разрыдается от великой досады, что жизнь для него уже окончена.
Пока его вели в застенок, он думал о том, что попытается выторговать у Нагого право на жизнь, ежели он сдаст ему всех сообщников и друзей Тулупова. И Протасия тоже сдаст с его "дворянским войском". Все одно они ничего не успеют содеять…
При дворе нескоро начали догадываться о том, что государь учинил расправу над своим ближайшим окружением. Тот крут властителей, что находился подле Иоанна после падения Басмановых, исчез так же неожиданно, как и появился. Опасливо знатные царедворцы взирали на клан Годуновых и Афанасия Нагого, что медленно восходили к вершинам власти, постепенно заменяя низвергнутых противников своих.
Но во всей державе никто ничего не знал ни о расправе над Бомелием (который, как всем казалось, пропал без вести), ни о заговоре Тулупова и Умного. Об аресте последних, во всяком случае, знали точно, но не ведали подробностей. Государь перестал покидать покои, не посещал заседания думы, что вызвало бурю смятение среди думцев. Лишь дьяк Андрей Щелкалов, хранитель государевой печати и глава Посольского приказа, всегда был подле Иоанна, но даже он знал мало — государь говорил с ним лишь о державных делах.
Все это пока незаметно проходило для обычных горожан Москвы, что жили своей жизнью, а уж в других городах и не догадывались об этом. Новая придворная борьба проходила в глухих застенках пыточного двора, где из Тулупова и Умного все еще выбивали с остервенением имена их подельников.
Василий Умной не сумел избежать пытки. Уже вывихнуты его плечевые суставы дыбой, уже бит он плетью, несмотря на то, что выдал он новгородского архиепископа Леонида, архимандрита Чудова монастыря Евфимия, архимандрита Симонова монастыря Иосифа, кои жили на средства Тулупова и во всем ему помогали, выдал брата и мать Тулупова, кои так часто присутствовали на их тайных сходках. Нагому этого было мало, и когда палач раскаленными щипцами принялся ломать узнику ребра, едва не отправив его на тот свет, Умной, захлебываясь в рыданиях и силясь не лишиться чувств, сдал наконец Протасия и его "дворянское войско"…
Протасия Захарьина схватили той же ночью. Побег, который он готовил так долго, не осуществился — не хватило всего лишь двух ночей! Зато ему хватило времени убедить царевича Ивана в том, что надобно ему как можно скорее занять государев трон. Иван хмуро выслушал верного друга своего, а Протасий, выпучив глаза, твердил заученные наставления Умного:
— Пойми, ты наша единственная надежа! Надобно заключать с ляхами мир, надобно спасать державу! Пойми, великий князь, я за тобою войско подниму, ежели надо! Но государь болен! Так возьми же власть у него сам! Дозволь ему уйти…
— Как смеешь… — процедил слабым голосом Иван, но Протасий схватил его цепко за плечи:
— Послушай! Иной минуты не будет! Нам надобно склонить бояр на нашу сторону, и у государя не будет сил противиться этому! Послушай! Вспомни, как он отправил твою любимую Евдокию в монастырь! Как ты страдал — помнишь?
А я помню! Помню! Сам тебя утешал! Теперь для Феодосии своей того же хочешь? Ну! Соглашайся!
Едва упомянута была заточенная в монастырь Евдокия, первая супруга Ивана, глаза его тут же возгорелись яростью, сердце вновь щемила давняя обида на отца.
— Ты наш истинный государь! Я подле тебя буду! Неужто не видишь, что Годуновы скоро все заберут под себя? Вот кто наш главный враг!
— Ежели мы возможем перенять на свою сторону думу, быть посему, — с не привычной для него твердостью в голосе, ответил Иван. — Но ежели с батюшкой моим что-либо произойдет, я вас изничтожу!