Протасий даже замер от неожиданности, на мгновение легкий озноб пробежал по спине, но это быстро ушло. Он улыбался, не веря своему успеху и тому, каким решительным и сильным может быть застенчивый, кроткий царевич Ванюша!
Но Протасий не ведал тогда, что уже было поздно. Теперь же, когда вооруженный до зубов отряд стрельцов ломился к нему во двор, он понимал, что ничего содеять уже нельзя и что никто не сможет ему помочь.
Нет, есть последняя возможность! Едва справляясь со страхом, бледный, вздрагивающий при каждом ударе по закрытым воротам, он молвил слуге:
— Езжай в дом к моему дяде, Никите Романовичу, проси за меня. Христом Богом заклинаю, на коленях проси, дабы он спас меня! Он возможет! Спеши!
Как утопающий за тонкую хворостинку, хватался он за надежду на помощь двоюродного дяди своего, одного из могущественных московских бояр, коего избегал и презирал до этого долгие и долгие годы…
В то же время затворником в покоях сидел царевич Иван. Стражники стояли в покоях и за дверями, дабы он ни с кем не мог заговорить и дабы ничего с собой не содеял. В его глазах стояли злые слезы, из-за разбитых губ во рту чувствовался солоноватый привкус крови, ныли ребра и руки — так, как сегодня, отец еще никогда не бил его. Он вспоминал изуродованное гневом лицо отца с выпученными безумными глазами и всклокоченной бородой и содрогался от страха.
— Выблядок! Выблядок! Я тебе покажу! Сучий сын! Сучий сын! — избивая сына, кричал царь, и крик этот, яростный, иступленный, до сих пор стоял в ушах. Молвили когда-то, что отец загубил своего брата Владимира и его семью[7]. Разве не возможет погубить и сына, коего уличил в неверности?
…А в царских покоях темно, лишь у свечи на столе раскрыта книга, и на странице ее государевой рукой выделена одна из строк:
"Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся"[8].
Глава 3
В середине лета в семье боярина Ивана Васильевича Шереметева Меньшого произошло радостное событие — у него родился сын. Долгожданный наследник появился на свет, когда счастливому отцу перевалило уже за четвертый десяток.
Жена боярина, Домна Михайловна, находилась в коломенском имении, куда Иван Васильевич отвез ее и дочь Елену в разгар тревожных летних событий. Оставшись в Москве, он ждал их исхода, боялся, как бы и его не отволокли в застенок, откуда еще никто не возвращался, — все помнили опричные годы и страх их возвращения испытывали все. Подле себя он держал пасынка Петра, дабы тот мог при случае исполнить любое его поручение.
Юноша Петр был сыном старшего брата Ивана Меньшого — Никиты Васильевича Шереметева, казненного в такие же тревожные годы, накануне создания опричнины. Иван Васильевич взял его к себе в семью и воспитывал, как родного сына, и теперь этот одиннадцатилетний мальчик был для боярина живым напоминанием тех страшных лет. Что, ежели и его теперь казнят и уличат в каком-нибудь грехе? Как быть детям и жене?
В те годы от рук государя пострадали оба старших брата Ивана Меньшого — Иван Большой, из застенка отправившийся прямиком в монастырь, и Никита Васильевич, убитый в темнице по обвинению в сговоре с ляхами. Тогда Иван Васильевич решил верной службой вернуть порушенную честь семьи, потому и воевал долгие годы в Ливонии, потому и стоял насмерть в битве при Молодях. Все для того, дабы у государя не было повода и помыслить о том, что боярин Шереметев может быть изменником. Но спасет ли это сейчас?
Узнав о рождении сына, Иван Меньшой позабыл о своем страхе, устремился с пасынком Петром в Коломну, к любимой жене. Туда же отправились тотчас младший брат боярина Федор, и его верный друг, дьяк Андрей Щелкалов.
Роды были тяжелыми, и Домна Михайловна встретила мужа в постели в то самое мгновение, когда кормила новорожденного. Светящийся от радости Иван Васильевич, широкий и большой, как медведь, сгреб ее в счастливые объятия вместе с сыном, и маленький Федя (назвали в честь любимого брата Домны Михайловны, Федора Михайловича Троекурова, стоявшего тогда на воеводстве в далеких Чебоксарах) заревел, схватив цепкими пальчиками распашонку матери.
— Ну, подержи, подержи, — вымученно улыбаясь, дозволила Домна Михайловна, отдавая младенца отцу. Федя пищал еще пуще, пугаясь, видимо, густой черной бороды родителя, и незнакомого ему тяжкого запаха конского пота.
— Богатырь! Богатырь! — улыбаясь во все зубы, кричал Иван Меньшой, и Петя все норовил заглянуть через его широкие плечи на новорожденного брата, а Елена, все эти дни находившаяся подле матери, отпихивала его: