Ивану Шереметеву то и дело докладывают о том, что после ночных стычек с врагом несколько пушек выходят из строя. Когда об этом стали докладывать чаще, он решил сам осмотреть орудия. Окруженный вооруженными слугами, он выехал к пушкарям.
Литые гиганты, припорошенные снегом, походили на укрытых саваном мертвецов. Пушкари почтительно расступались перед воеводой.
— Где ваш голова? — сурово сведя брови к переносице, вопрошал Шереметев. Никита Примаков-Ростовский, рослый пожилой дьяк с мясистым носом и маленькими бегающими глазками, вышел к воеводе, стянул с головы треух, поклонился. Но сказать дельного он ничего не смог, стал заикаться, говорить несвязное — видать, оробел при виде грозного Шереметева. Боярин стал гневаться еще больше, глаза так и вспыхнули, а голова молвил о недостаточной защите и стражи, что охраняют укрепления огнестрельного наряда.
— Дозволь мне молвить слово, Иван Васильевич! — послышалось за спиной растерянного головы. Вперед выступил сухощавый старик с рябым лицом. Смело уставившись в глаза воеводе, пушкарь принялся объяснять, что шведы во время ночных вылазок наловчились вбивать огромные гвозди в запальные отверстия пушек.
— Тут извлечь непросто! Без умелого литейщика лучше не лезть! — смахнув рукой в толстой перчатке с одного орудия припорошенный снег, пушкарь указал на один из таких гвоздей, наполовину вошедший в запальное отверстие. Шереметев подошел ближе, наклонился, поглядел со всех сторон, покряхтел, пожевал бороду. Поднялся, внимательно взглянул на пушкаря.
— Как звать тебя?
— Гаврилой звать. Мы с тобой, боярин, Казань вместе брали. Верно, и не помнишь меня? Как-то видались с тобою, — улыбнувшись, с надеждой произнес пушкарь. Шереметев, отведя взор, мотнул головой. Ему подвели коня. Тяжело усевшись верхом, он пообещал, что приставит больше стражи к огнестрельному наряду.
Ночью шведы вновь совершили вылазку, но столкнулись с укрепленной стражей, посланной Шереметевым, и отступили с потерями, ничего не добившись. Двух раненых удалось взять в плен, один, правда, скоро истек кровью и умер. Другого Шереметев велел привести в свой шатер.
Это был седоватый мужик с худым костистым лицом, со светлыми волосами и редкой бородой. Один глаз его заплыл от синяка, рука, залитая кровью, висела плетью. Он был раздет — на нем были лишь порты и рваная рубаха. Босые ноги посинели от холода, его трясло и он, согнувшись, уже готов был рухнуть ничком без памяти.
— Почему он голый? — спросил, нахмурившись, Шереметев, вглядываясь в бесстрастное и красное от мороза лицо пленника.
— Видать, наши ребята его и раздели, — отвечал ратник, приведший пленного.
— Оденьте его, живо! — раздраженно приказал воевода.
Тут же принесли плотный вотол и теплые онучи. Слуги боярина поднесли горячий сбитень. Мужик, испуганно озираясь, несмело принял чашу в здоровую руку и жадно, обжигая глотку, начал пить, захлебываясь и кашляя.
— Он швед? — спросил Шереметев.
— Эст вроде как! — ответил прибывший толмач, переминаясь с ноги на ногу — тоже, видать, продрог.
Шереметев сидел на небольшой скамье с накинутой на плечи шубой, ждал, пока пленник напьется. Когда слуга забрал опорожненную чашу, Шереметев, исподлобья глядя на пленного, спросил его об обстановке в городе. Толмач переводил слово в слово.
— В городе все встало против вас, — отвечал, запинаясь, пленник; речь его от мороза, усталости и потери крови была невнятной, медленной. — Никогда город не был так готов к осаде. Женщины и дети тушат пожары, следят за полетами ваших горящих ядер… Даже брусчатку убрали на улицах, дабы не летели осколки… Все мужчины с оружием в руках… Даже мальчишки…
— Ты сам воин? — спросил помрачневший воевода.
— Я рыбак…
…Утром Шереметева в свой шатер вызвал Федор Мстиславский.
— Как смел ты отпустить пленного без моего приказа? — говорил он с дрожащим от гнева подбородком. Он то и дело чесал свои пунцовые щеки, поросшие редкой бороденкой. Шереметев стоял перед ним, сложив на животе руки, глядел спокойно и устало — сам не спал всю ночь.
— Отпустил, ибо был больше не нужен. Все, что я мог у него узнать, — я узнал.
— Я здесь первый воевода! Я! — выкрикнул с визгом молодой князь. — Не имел ты права распоряжаться пленным по своему усмотрению!
Шереметев, стерпев это, опустил глаза, промолчал. Князь, отдышавшись, испил квасу, оттянул ворот атласного кафтана.