Приезд из Москвы Андрея Щелкалова навел шороху в войске. В атласном кафтане, в червленых щегольских сапогах, оттертых от дорожной слякоти до блеска, он резко выделялся среди ратников и воевод, почерневших от солнца и пыли. Он тут же созвал воевод, дабы огласить им государеву волю. Иоанн велел немедленно атаковать Оберпален и идти на Венден, а тяжбы разрешил так: воеводам Передового полка нет дела до Большого, как и воеводам полка Правой руки до Большого. Напоследок, уже спокойно, даже с некоторым сожалением озвучил приказ, касавшийся Хворостинина — воеводе, военными успехами своими нажившего множество врагов и завистников, из-за коих он погряз в бесконечных местнических спорах, велено было возвращаться в Москву.
Хворостинин ожидал этого и сразу после совета, весь помрачневший и разом осунувшийся, он, стараясь не глядеть на ехидные усмешки соперников и завистников, покинул лагерь. Его пожирали досада и тоска, ощущение несправедливости, ибо содеяно им было немало, дабы ему дозволено было командовать одним из полков! И снова, снова бесконечные тяжбы, споры, которые только мешают этой затяжной тяжелой войне. Уезжая, проклиная всех и вся, даже свое недостаточно знатное происхождение, покидал он войско и не знал, что приказ сей, так ранивший его сейчас, возможно, спас ему жизнь для грядущих многочисленных побед…
Воеводы, ободренные государевым посланием, наскоком взяли Оберпален, разбили стены изо всех пушек и разгромили поредевший шведский гарнизон смелым штурмом. После столь легкой победы Иван Голицын, оставив часть войска и пушек в городе, повел рать к Вендену. Снова воеводы медлили и спорили меж собой — после столь легкой победы они верили, что и Венден не составит труда захватить, потому каждый стремился сыграть здесь ключевую роль.
С наступлением осени войско подошло к городу и начало осаду. К концу сентября с моря подули промозглые сырые ветра, потянулись густые туманы.
К этому времени в Польше уже побывали крымские и датские послы, с коими Баторий заключил мирные соглашения, чем обезопасил южные и северные границы Речи Посполитой перед началом большой войны. И вот уже шло к Вендену посланное им на подмогу осажденным шведам войско гетмана Сапеги.
Ратники вновь откапывали рвы, кои еще зимой рыли по приказу Мстиславского. От костров и тумана лагерь утопал в густой белой пелене. От холодных дождей все тонуло в грязи, телеги с провиантом увязали, лошади то и дело ломали ноги. Куда страшнее, ежели увязнет пушка — умри, а достань, иначе воевода Голицын выпорет безжалостно. Это пушкарский голова Василий Федорович Воронцов хорошо знал, потому у него все было ладно. Шутка ли — который год на войне! Чуть ли не каждая пушка была у него на счету, каждую знал и опознавал. Вот и сейчас шел мимо батарей, морщась от хлеставшего в лицо мелкого дождя. В тумане стоял Венден, походивший скорее на каменные руины, чем на одну из важнейших в Ливонии крепостей. Воронцов видел вдалеке залитые водой брошенные рвы, куда с холма, на вершине которого стоял лагерь, стекала вся дождевая вода. С низин ратники лезли наверх и сидели у костров, тихо переговаривались, ели, кашляли, сушили над огнем промокшую одежду.
— Здравствуй, Василий Федорович! — услышал он за спиной и остановился. Из-под дождевого укрытия выполз старый пушкарь Гаврило в промокшем насквозь длинном вотоле.
— И ты здравствуй…
— С этим как раз беда, — прокряхтел Гаврило и с хрустом, морщась, выгнул спину. — Все уже второй день кровью гадим!
Сказал и закашлял. Воронцов отметил его зеленое осунувшееся рябоватое лицо и не нашел что сказать. Сплюнув в грязь мокроту, Гаврило вновь молвил:
— Там робяты знать хотят, долго ли мы еще будем грязь месить, иль уже войдем в этот треклятый город? Я его уже видеть не могу, зимой тут едва "хозяйство" себе не отморозил!
— Молчат пока. Неясно. Ребятам передай, что стоять тут будем сколь надо. Ваше дело — из пушек стрелять. Мое — вами командовать. А без нас там, видать, лучше знают.
— Ага, как же, лучше, — пробурчал с обидой в голосе Гаврило. — То ли дело под Казанью было… Каждый день бои, наступления… Тогда государь войско вел, может, в этом дело? Горе-воеводы наши уж и несчастную Кесь[33] взять не могут…
Воронцов промолчал, повел плечом, вновь поглядел в сторону неприступного города.
— Может, воины не те? — продолжал размышлять Гаврило, приправляя сказанное добрым крепким матом. — Был у меня друг, под Казанью пал. Добрыней звали… Тот был воин! Нет таких ныне! Все полегли в татарских степях иль здесь… Новое колено воинов вырастили, а воевать не научили!