То, что вскоре увидел Михайло, повергло его в ужас, конь его остановился, испуганно попятился, вставая на дыбы. Из тумана вынырнули закованные в брони крылатые всадники с уставленными вперед пиками. Казалось, это пришли сами ангелы — длинные белые крылья высоко возвышались над их головами и словно росли из спин. Тяжелыми пиками они напрочь снесли первые ряды русских всадников и, отбросив обломки пик, выхватывали из-за пояса сабли. Следом появилась еще одна волна, ощетиненная пиками, за ней третья, четвертая, пятая, и всадники, уничтожив целиком конный отряд московитов, с оголенными саблями неслись дальше, сквозь строй стрельцов. После залпа пищалей несколько крылатых всадников рухнули с лошадьми на землю, но остальные железной волной смяли и уничтожили этот строй, который уже рассыпался в жалких попытках спастись. Началась резня. Ругань, отчаянные крики, мат, люди падают в грязь, ползут, убегают, их рубят саблями, топчут копытами коней непобедимые крылатые всадники…
Во главе отряда детей боярских сам воевода Палецкий врезался в правый фланг польских всадников, не успевших собраться и перестроиться после стремительной атаки своей, завязалась рубка. Тяжело было рубиться с поляками, сабли только скользили по броням, со спины их было не достать из-за прицепленных к седлам высоких крыльев. Вскоре на помощь полякам подоспела шведская тяжелая конница, и снова рубка, истошно ржут кони, в кровавую грязь падают тела, снова и снова раненые ползут прочь, умирают под копытами лошадей.
— Отходим! Отходим! — кричал Палецкий, понимая, что остался здесь один. В этом тумане ничего не было видно, на чьей стороне победа, кто и куда отступил, куда перешел. Все чаще попадаются отбившиеся от войска ратники, в ужасе пытавшиеся спастись от этой страшной резни. Это был разгром. Рать, кою зимой от бессмысленной гибели уберег князь Мстиславский, теперь бесславно умирала, отступая.
Голицын не мог вымолвить ни слова — открыв рот, он с ужасом глядел на бегство своего войска. Обезоруженные, без шлемов, с сорванными бронями, русские ратники бежали к спасительным шанцам лагеря, запрыгивали во рвы. Сицкий, заметив растерянность первого воеводы, чертыхаясь, велел трубить общее отступление.
Пехота после разгрома кавалерии еще долго стояла стеной, неся большие потери. Воевода Татев ходил меж рядов с оголенной саблей, кричал до хрипоты, что он готов стоять и умирать здесь, потому не позволит никому отсюда уйти. И затем, когда был дан приказ общего отступления, Татев в порядке отвел пехоту к лагерю.
Видимо, и противнику было тяжело продолжать наступление в таком тумане, это дало московитам время для подготовки к обороне, и едва поляки и шведы появились перед укреплениями лагеря русских, по ним ударила целая канонада пушечных и пищальных выстрелов, и целый вал польско-шведского войска опрокинулся, отхлынул, рассыпался.
— Огонь! — срывая голос, командовал пушкарям Воронцов, вперив пристальный взгляд в непроглядную пелену тумана и дыма. Гаврило здесь же, целил из пушки, бил и тут же велел молодым пушкарям заряжать орудие. Снова выстрелы. Изо рвов без устали били стрелецкие пищали.
Врага сумели остановить лишь к вечеру, когда начало темнеть. Утром ожидали новой атаки.
А пока избитое и сломленное духом войско переживало страшные мгновения. Раненые истекали кровью, кричали, стонали, бредили или, напротив, умирали тихо, так и не приходя в себя. Священнослужители, бледные от ужаса, с окровавленными руками сновали по лагерю от одного умирающего к другому, врачевали, служили молебен, причащали, исповедовали. Уцелевшие собирались у костров и, объятые животным страхом смерти, молчали, не в силах обсуждать произошедшее. Хотели одного — скорее бежать отсюда, из этих холодных мрачных земель с пронизывающим ветром и страшным туманом.
Раненых тащили тайком с поля боя, либо они, придя в чувство и чудом оставшись в живых, сами приползали в лагерь. Среди таких был и Михайло. Конь его, испугавшись крыльев польских гусар, встал на дыбы и принял на себя удар пики несущегося вражеского воина. Михайло вылетел из седла, угодив под копыта польской конницы, и каким-то чудом был не раздавлен насмерть. Он лежал среди груды людских и лошадиных трупов с разбитой головой, с множественными ушибами и рассеченным саблей левым предплечьем — видимо, один из проскакавших польских всадников, не глядя, рубанул и ринулся дальше. И, очнувшись, Михайло на одной руке пополз куда-то, где, как он считал, мог находиться лагерь. Страх придавал силы, но они были последними — слишком много крови он потерял — он чуял, как одеревенела рубаха под броней, намертво слипшись с телом. Его подобрали сторожевые, искавшие живых. Чудом услышали они его хриплое дыхание и слабый шорох — он, обессиленный, драл пальцами мерзлую землю, пытаясь ползти дальше. Его аккуратно уложили на попону и, подняв, понесли, шагая по трупам. Они торопились, несли неровно, и голова Михайлы свесилась с попоны. Раскрыв глаза, он увидел во тьме лежащие вповалку тела, и над ними, смятые, искореженные, торчали поредевшие крылья мертвых польских гусар — и он лишился сознания…