Утром Василий Юрьевич все же отправился к брату. Иван был похож на побитого пса — изможденный и мрачный, он встретил брата в сенях и тут же кинулся ему в объятия. Судя по тяжкому духу, сорочку он не менял уже несколько дней. Иван подумал было с гневом — отчего холопы не ухаживают за своим господином, но потом все понял. Едва кто-то из холопов сунулся к ним робко, Иван крикнул исступленно:
— Пошли все вон! Вон!
Жадно оглаживая брата, словно не веря его приходу, Иван затараторил:
— Васенька! Ты пришел! Пришел!
Со смятением Василий обнимал его, чувствуя жадно впившиеся в его спину пальцы, будто он был сейчас для Ивана единственным спасением от чего-то страшного и неизбежного.
Прошли в горницу, заперев двери. Иван уселся в кресло и уронил бессильно огромные руки свои на стол. Василий стоял напротив него, глядел на брата, не отведя взора, словно изучал его заново для себя. Иван поднял на Василия полный боли и усталости взгляд и проговорил тихо:
— Я рад, что ты пришел. От меня все отвернулись… Я так рад тебе…
— Кто отвернулся, Ваня? — твердо спросил Василий Юрьевич, силясь придать голосу твердости.
— Все! — кратко ответил Иван и, вновь опустив глаза, тяжело вздохнул. — Когда вызвал меня к себе государь, князь Мстиславский тоже там был. Он со мною даже здороваться не стал, отвернулся…
Василию больно было слышать это. Он молчал.
— Осуждаешь меня? — вопросил Иван, вновь подняв на него свои глаза. В них блестели слезы. Но Василий и ныне молчал, все такой же холодный, словно чужой.
— Меня вывели… — шепотом проговорил Иван, тупо уставившись перед собой. — На глазах всей Москвы… Пред собором Покрова… Пред всем народом… раздели и высекли, словно холопа… Как я кричал! Как было больно… Господи…
И он зарыдал, спрятав лицо в огромных ладонях. Так было странно это видеть — дородный, матерый, с проступающей первой сединой боярин плакал, словно безутешное дитя.
— Так скажи мне, почто людей бросил? — задал наконец давно мучивший его вопрос Василий.
— Это был ад! — выкрикнул вдруг Иван. — Казалось, они в один миг разгромили наше войско! Был туман, и я не ведаю, как они смогли атаковать нас! Я ничего не смог содеять! Ничего! Нас было мало…
Повесив на грудь голову, Иван продолжил уже притихшим голосом:
— Отвести целое войско мы бы не сумели… Я не ведаю, как решился на это… Крылатые польские всадники… Они просто вырезали несколько полков. Никто не может осуждать меня! — И вновь крикнул, подняв голову:
— Никто не смеет! Даже этот старый черт Мстиславский! Он там не был! Не был!
— Боюсь, мы с тобой не видели и доли того, что довелось видеть князю Мстиславскому, — жестко возразил Василий. — Охолонь, брат!
Помолчав, Иван врылся пятерней в свои волосы и проговорил едва слышно:
— Князь Сицкий… Он до сих пор у меня перед глазами… Я посыпал за ним, предлагал уйти со мною. Но он остался… Варвара теперь ненавидит меня?
Убрав от головы руку, Иван с какой-то надеждой взглянул на брата. Тот молчал. Вдруг скорбное лицо Ивана расползлось в ехидной усмешке, и он расхохотался, но не искренне, словно бес в него вселился.
— Все ненавидят меня за то, что я жив. Надо же…
И он смеялся во все горло, вперив в брата до боли печальные глаза — от этого зрелища становилось страшно. И вдруг, словно выплеснув последние силы, Иван замолк, потупил взор и сказал:
— Надеюсь, меня скоро отошлют на воеводство из Москвы. Моя честь навсегда умерла… И я с ней.
Он вновь посмотрел на брата, и от взгляда этого у Василия противный холодок пробежал по спине.
— Я умер там, под Венденом… Вместе со всеми… Понимаешь, брат?
…Желание Ивана Голицына вскоре исполнилось — государь направил его на воеводство в Новгород, пока еще далекий от боевых действий.
В это же время Фома привез раненого Михайлу домой. Он лежал в повозке, укрытый овчиной по самую шею, похудевший, с отросшей, словно поседевшей, бородой — словно с того света вернулся. Мужики и бабы уже выходили к дороге, провожали глазами повозку, молча крестились. Фома, такой же потрепанный, обросший, изможденный, не глядя по сторонам, нахлобучив шапку на лоб, медленно вел лошадь, изредка натягивая поводья.
Выбежала из распахнутых ворот Анна, едва не зарыдала, закрыв лицо руками. Плат, который она второпях не успела повязать, упал с ее головы в снег. Она кинулась навстречу, начала что-то приговаривать, хватаясь за края телеги, но Михайло даже не глядел на нее — будто мертвый, он устремил пустой взгляд в небо. Дарья сунулась было помочь, ошарашенно глядя на господина, но Анна крикнула ей в сердцах: