Михайло не видел, как хозяевам тяжело давалось переживать присутствие в своем доме незваных гостей, но страх смерти для них был куда сильнее. Они не подпускали к чужакам детей, глядели на них со страхом, словно на опасных диких зверей. Но Фома не стал терять времени — широко улыбаясь, он поплевал на руки и принялся помогать по хозяйству — выровнял частокол, наладил прогнившую в хлеву крышу, нарубил дров. Оттаяли к нему понемногу хозяева, уже трапезничать звали за свой стол, а не в закутке возле полуживого московита. С ними Фома с первых же дней наловчился общаться жестами, иногда узнавая слова, схожие в созвучии с русскими. Хозяина, которого звали Петерис, он называл Петькой, а его жену Ингу — Ириной. Привыкли к добродушному здоровяку и дети — с ними Фома тоже научился находить общий язык.
А Михайло, так и лежащий в дальнем углу, оставался для них чужаком, зловещим московитом, коего опасаются и сторонятся, словно злого духа. Вставал он редко, только по нужде, и то с помощью Фомы, который таскал его на руках. Иногда, просыпаясь от вязкого бредового сна, он слышал смех из-за печи, что отделяла его место от всей горницы.
— Ну, Петька, что ж ты… Как бы тебе сказать-то? — гремел приглушенно бас Фомы, и хозяева взрывались хохотом, не давая вставить ему слова. Смех этот в жалкой, грязной избе на окраине Ливонской земли после всего пережитого ужаса и близости смерти казался Михайле чем-то неестественным и странным.
Весь пропитанный потом, он попытался сглотнуть, но во рту пересохло так, что ворочающийся внутри него язык был словно чужим, непослушным.
— Пить, — простонал Михайло, — пить…
Губ его коснулся холодный глиняный кувшин, и в пересохший рот полилась столь желанная влага. Хлебая и кашляя, он пил жадно. С трудом Михайло разглядел того, кто дал ему воду. Он видел очертания женского лица, черные глаза, наполненные страхом и трепетом, крепко сжатые тонкие губы. Инга протерла тряпкой мокрое чело Михайлы, и он, потеряв силы, вновь откинулся на свое ложе и забылся глубоким сном.
На следующий день, очнувшись, он почувствовал аромат вареной рыбы — в большом глиняном горшке на печи тихо бурлило какое-то варево. Михайло понял, что ужасно голоден — живот словно узлом скрутило. Надобно было встать, и Михайло с невероятным усилием сумел сделать это, хватаясь за стены здоровой рукой. На этом силы его иссякли, пот ручьем тек по его челу, капал с кончика носа. Шаг за шагом, он, не отрывая руку от стены, упорно двигался к сеням. Даже не заметил сидящую в другом углу хозяйку — при свете лучины она подшивала детскую одежонку. Она замерла на месте, увидев Михайлу, боясь пошевелиться.
Когда Михайло открыл дверь, в глаза его тут же ударил отвычный для него яркий свет, и он, щурясь, прикрыл лицо ладонью. Фома во дворе катал на себе заливисто смеющихся хозяйских ребятишек, вместе с ними ныряя в снег. Холоп даже оторопел, завидев Михайлу на крыльце, и тут же бросился к нему. Хотел было обратно в дом отвести, но Михайло отверг слабо:
— Нет!.. По нужде… Отнеси…
Вскоре Михайло уже снова лежал в своем углу, и Фома с ложки кормил его свежей ухой, хвастался, как он сумел наловить рыбы и чудом не провалился под лед. Михайло глотал жадно, обжигаясь. Уха текла по его бороде, и Фома заботливо подтирал ее ложкой.
— Ехать надобно. До Невеля путь неблизкий, — слабо проговорил Михайло. — Увези меня отсюда… Слышишь?
— Слаб ты еще, Михайло Василич, — несмело возразил Фома.
— Надо… Отвези…
Нахмурившись, Фома сунул ложку в горшок и поглядел куда-то за свою спину.
— Как же мне везти тебя… Конь-то у нас ныне один…
— Купи сани, продай что-нибудь, — с раздражением отвечал Михайло.
— Было бы что продавать! Не бронь же твою, — сказал Фома, вновь взявшись за ложку и принявшись кормить Михайлу. Несмотря на слабость Михайло ощущал привычный ему гнев — Фома хоть и верный, а все же дурак! Правда, браниться с ним сил не было.
Но Фома уже знал, что ему делать — он смастерит сани сам, простые, но, главное, надежные. Потому, когда Михайло дохлебал уху, он молвил:
— Спи, Михайло Василич, набирайся сил. Вытащу я тебя отсель…
И когда холоп уже поднялся, намереваясь уйти, Михайло спросил с надеждой:
— Ты видал, кто-нибудь из наших еще проходил мимо сей деревни? Может, еще раненых везли?
Фома, отрицательно помотал головой и ушел, протиснувшись меж печью и стеной.
Михайло пытался набраться сил перед дорогой, потому он спал, даже во сне чувствуя страшный голод. Собственно, недоедали все — даже Фома спал с лица. За два дня он смастерил грубо оттесанные сани, больше похожие на дроги. Набил туда сухой травы для мягкости, достал откуда-то плотную рогожу. Можно было уезжать. Решили двинуться на следующий день.