Красный, с выпученными глазами, вздувшимися венами на лбу и горле, Иоанн, не дойдя до своего места, стоял посреди палаты и кричал, топая ногами, брызгая слюной.
— И что теперь? Полоцк и Сокол потеряны, все воины повержены, остальные крепости уничтожены, Смоленская земля разорена!
Молчали бояре, потупив взоры. Почему пустовало место Мстиславского и его сыновей, многие уже прознали. Говорили, мол, видели, как окровавленного, полуживого, его выносили из возка, под плач и вой жены, дочерей, домочадцев. Сыновья, которые тоже должны были присутствовать на заседании, либо хлопотали вокруг полумертвого отца, либо не осмелились появиться пред государем.
— Я вас, крамольников, всех изведу! — продолжал кричать царь под стук посоха об пол. — Снова вы предали меня, вступили в сговор с поляками! Псы! Грязные псы!
Когда гнев наконец потух, а силы иссякли, Иоанн сел в свое место. Бояре не сразу возобновили переговоры, с опаской поглядывая на государя, но надобно было что-то предпринять, и, переборов страх, начали думать, как поступить дальше.
Решили что с Баторием надобно заключать мир, слать новых послов, дары, обещать уступить города и земли в Ливонии в случае переговоров, а Нарву, кою взяли в осаду шведские войска тем временем, надобно было защитить. Потому решили отправить на помощь городу полк во главе с князем Хилковым.
А на следующий день, поддерживаемый под руки обеими сыновьями, пришел князь Мстиславский. Едва живой, с опухшим от побоев лицом, весь в ссадинах и синяках, глава думы упал перед Иоанном на колени, за ним бухнулись его сыновья, не смевшие поднять глаз на государя.
— Во многих винах пред тобою грешны, прости нас, великий государь. Вот, пришел к тебе, не за себя прошу, за сыновей своих, — молвил старый князь. Иоанн долго глядел в избитое лицо боярина, после кивнул и подпустил их к своей руке. Молодые князья, один за другим, поклонились царю в ноги и поочередно приникли к государевой длани губами, превозмогая боль и мучения, сделал то же и их отец. С тем и отпустил их Иоанн. Так семья Мстиславских вновь избежала опалы.
Каких усилий стоило это Ивану Федоровичу! Еще прошлым вечером, весь перемотанный окровавленными повязками, он лежал и заклинал сыновей поехать завтра к царю. Гордый Василий заупрямился, ехать не захотел и отца просил сохранить силы для лечения. Федор же молчал, скрестив на груди руки, опершись плечом о закрытую дверь. Хлопотали слуги и лекари, были тут же дочери и супруга князя, до сих пор лившие слезы от пережитого ужаса, когда едва живого князя Мстиславского привезли на подворье и вынесли едва ли не бездыханное тело из возка.
— Нет, поедем. Умру, а поеду, буду просить прощения. И вы со мной…
— Отчего обрекаешь себя и нас на унижение? — вопрошал яростно Василий, меряя широкий покой шагами. — Разве совершил ты какой грех пред ним? Разве не делал то, что тебе приказывал сам государь? Разве это под твоим началом пало войско в Полоцке и Соколе?
Старый князь, лицо коего наполовину укрыто было промоченной целебными снадобьями тряпицей, грустно улыбнулся.
— Сыне, я был таким же в твои годы. Однажды ты поймешь… Ты все поймешь…
Василий так и не понял, долго упрямился, но покорился в итоге воле отца. А Федор начинал понимать, каких усилий стоила честь их семьи, и помнил, что довелось пережить за все эти годы их старому отцу, сейчас такому жалкому и слабому, что невольно ком вставал в горле.
Честь рода была превыше всего!
Белянка занемогла поздней осенью. Архип даже не сразу заметил, что жене все тяжелее выполнять работу по дому, понял лишь, когда все чаще слышал от нее: "Архипушка, я прилягу, пойду", стал замечать страшную бледность ее лица, струящийся по челу пот, закушенную до крови губу. Вот и сейчас, завидев, как Белянка, хватаясь руками за стены, тяжело бредет к лежаку за печью, Архип, нахмурившись, спросил:
— Ты чего? Болит где?
— Нутро будто узлом вяжет, — с придыханием отвечала Белянка, отворачиваясь к стене. — Сейчас полежу… полегчает, накрою снедать…
Архип оглянулся. У печи стоял пустой котел, капуста лежала недорезанной на столе — еще с утра Белянка говорила, что приготовит щи.
— Ну, я дров принесу и пойду работать… От воеводы новый наказ. А ты спи. Сам поснедаю что-нибудь! — тихо ответил Архип и таким же мрачным и задумчивым вышел из избы, надевая на ходу зипун. Пока возился с дровами, пока оканчивал намеченные дела, Белянка, ее измученное лицо и слабый голос не выходили из его головы. Даже заметил после, что стал рассеянным, и работа не шла, и все валилось из рук. Легкий голод после тяжкого трудового дня будто улетучился. Сделав над собой усилие, Архип углубился в работу, стараясь поскорее закончить, а когда пришел в дом, тихий и темный, и стал снимать зипун, увидел, что котел стоит на теплой печи, заботливо накрытый рушником, дабы не остыл. А Белянка лежала там же, отвернувшись к стене. Архип, тихо ступая, зажег лучину, налил себе щей, отрезал целый ломоть хлеба. Уже двадцать пять лет ни один вечер он не снедал в одиночестве и во тьме — Белянка и дети всегда были рядом, что-то говорили ему о своем, бабьем, хозяйском, а он жевал и слушал вполуха. Это было привычно настолько, что сейчас этот ужин казался Архипу чем-то странным, словно все это происходило не с ним. Он ел, пусто глядя в окно и молча двигая челюстями, обжигаясь и не чувствуя вкуса любимых щей с убоиной. Ему было тоскливо. И страшно…