Косецкий и Шиманский, взяв убитого за руки и за ноги, оттащили в самый дальний угол. И там, в темноте, он сразу стал как-то меньше. Потом они принялись собирать деньги. Шреттер помогал им.
— Елки-моталки! — вскричал вдруг Фелек, потрясая клочком бумаги. — Глядите, ребята, двадцать долларов!
— Покажи! — заинтересовался Алик.
— Видишь, двадцатка! Крупная монета, а?
— Быстрей, быстрей, — подгонял их Шреттер. — Не теряйте попусту время!
Бумажные деньги шелестели в руках. А по стенам, будто огромные диковинные звери, медленно ползали три тени.
— Юрек! — позвал вдруг Марцин.
Шреттер выпрямился. У него были полные пригоршни денег. Марцин с минуту смотрел на него. Его черные, всегда задумчивые и печальные глаза провалились еще глубже и как бы подернулись пеленой. У него был довольно жалкий вид в узком, выгоревшем пиджачишке с короткими рукавами.
— Юрек, — умоляюще сказал он, — разреши мне уйти.
Шреттер нахмурился.
— Теперь?
— Не бойся, я вас не выдам.
— Не в этом дело!
Фелек и Алик перестали собирать деньги.
— Если ты веришь мне, прошу тебя… Вам от меня не будет пользы.
— Очень жаль.
— Я не могу, пойми.
— А они могут? — Шреттер указал на стоявших рядом товарищей.
У Марцина задрожали губы.
— Юрех, умоляю тебя! Я не знаю и не желаю знать, что вы сейчас чувствуете! Это ужасно. Подумайте. Рядом лежит убитый человек, наш товарищ, а вы, как ни в чем не бывало, считаете деньги, разговариваете…
— Ты что, рехнулся? — вмешался Фелек. — Что тут общего? По-твоему, бросить деньги?
Шреттер повернул голову в его сторону.
— Помолчи!
Он спрятал деньги в карман и, подойдя к Марцину, положил ему руку на плечо.
— Ты считаешь, что я поступил плохо?
Марцин смело посмотрел ему в глаза.
— Да.
— Допустим, я не застрелил бы его. Что было бы тогда с нами?
— Не знаю, Юрек, не знаю. Я знаю только то, что он убит. Вот с чего мы начали… А говорили, будем бороться за свободу Польши, за высокие, гуманные идеалы… Не улыбайся, ты сам говорил это не раз.
— Говорил. Ну и что?
— Мы верили, что будем бороться ради справедливости и свободы…
Шреттер нахмурился.
— Брось, сейчас не время заниматься демагогией.
— Как жить дальше с этим воспоминанием, с этой кровью…
— Не делай из мухи слона. Зачем столько слов? Кровь! Подумаешь, кровь.
— Юрек, не говори так. Ты не имеешь права так говорить…
— Ну, хорошо, согласен, кровь чего-то стоит, но не кровь наших врагов. Их мы будем убивать беспощадно, как собак. Это наш долг и наше право. А что первым оказался он, это простая случайность! Я знал, что рано или поздно это произойдет.
— Знал?
— А ты думаешь, я ему доверял? Ему? Этому подонку? Я взял его в отряд только из-за его связей на черном рынке. Он мог нам пригодиться. Мне нужны были его деньги, а не он. Тем лучше, что он так быстро разоблачил себя. По крайней мере, все ясно.
Марцин закрыл руками лицо.
— Ты говоришь ужасные вещи.
— Не преувеличивай.
— Юрек, Юрек, ведь каждый человек хочет жить. И даже вынужденное убийство заставляет страдать…
— Вранье! Ты когда-нибудь убивал?
Марцин содрогнулся.
— Нет.
— Вот видишь! А я убивал, и не раз.
— Немцев…
— Врагов. И уверяю тебя, никаких угрызений совести при этом не испытывал.
Марцин опустил голову.
— Нет, нет, — прошептал он.
— Чего?
— Так нельзя.
— Но в жизни бывает именно так. Уходи, если хочешь. И прежде всего выспись. Завтра кто-нибудь из нас зайдет к тебе. Будь дома.
— Хорошо, — безучастно сказал Марцин.
Он чувствовал, что не принадлежит больше самому себе, и только какая-то жалкая частичка его существа продолжала судорожно и безнадежно отстаивать никому не нужную свободу. Никогда в жизни он не ощущал так остро своего одиночества, не испытывал такого горького и жестокого разочарования. Мир, столько лет истекавший кровью, опять обнажил свои незажившие раны, и больными человеческими сердцами вновь овладели ненависть, презрение и слепая жестокость. Он понял: что бы сейчас ни говорил, его слова прозвучат искусственно и книжно, потому что он исходил из веры в жизнь, в благородство человека, а их зловещая правда была продиктована самой жизнью.
Сгорбившись, он медленно побрел к темневшему впереди выходу. Три пары глаз следили за ним, пока он не скрылся из виду. В тесном проходе он шел ощупью, спотыкался на каждом шагу и хватался руками за холодные стены. Про карманный фонарик он забыл. Наконец он остановился, прислушался. Сзади тихо, впереди тоже. Дождь, должно быть, перестал.