Щука отвернулся от убитых.
— Пошли! — бросил он.
Несколько человек из толпы двинулись на некотором расстоянии за ними. Все молчали. Слышно было, как шелестит о сапоги молодая трава.
— Ну, что скажете? — обратился Щука к задумавшемуся Подгурскому.
— Я? Да все думаю о том, что вы сказали. Вы правы. Не опоздай мы…
— Так лежали бы сейчас на лугу. А они были бы живы… Что ж, в жизни всякое бывает. Но не в этом суть…
Он, прихрамывая, пошел вперед, но скоро остановился. Шедшие за ним люди тоже остановились.
— Выше голову, товарищ Подгурский! Пока человек жив, он должен делать свое дело. Вот что главное.
К ним подошел низенький, тщедушный рабочий, с серым рябым лицом.
— Извините, товарищ…
Щука обернулся.
— Вы вот, товарищ, политикой занимаетесь и должны знать, что к чему… Так вот я… да и все мы, — он показал рукой на своих товарищей, которые подошли ближе и обступили их полукругом, — все мы хотим знать, до каких пор это будет продолжаться?
Щука поднял опухшие веки и красными глазами обвел лица рабочих. На него были устремлены выжидающие, внимательные взгляды. Подумав с минуту, он кивнул в сторону убитых.
— Вы это имеете в виду?
— А то что же? До каких пор будут наши гибнуть? Ведь они не первые!
— И не последние, — ответил Щука. — Вас это пугает?
Рабочий пожал плечами.
— Я не из пугливых, но жить-то всем хочется.
— Значит?…
Рабочий ответил не сразу, он долго смотрел на возвышавшегося перед ним Щуку, точно на его лице хотел прочесть ответ. Наконец он протянул Щуке руку и промолвил:
— Я вас понял. Вы правы, товарищ.
Щука крепко пожал протянутую руку.
— Ничего не поделаешь, наша правда нелегкая.
— Знаем, — сказал рабочий и, глядя Щуке в глаза, прибавил серьезно и просто: — Храни вас господь, товарищ.
Щука хотел что-то сказать в ответ, даже рот открыл, но заколебался и промолчал.
— Спасибо, — сказал он немного погодя. — И вас тоже храни господь.
В ожидании сотрудников госбезопасности Щука с Подгурским спустились к реке. Неширокая в этом месте, но довольно глубокая, она текла почти вровень с плоскими берегами. Потревоженные лягушки, которых здесь было видимо-невидимо, выскакивали из травы и с плеском, гулко отдававшимся в тишине, плюхались в воду.
Щука остановился у воды, закрыл глаза и устало провел большой ладонью по лбу. Подгурский заметил это.
— Устали?
Щука по привычке сказал «нет» и открыл глаза.
В эту минуту огромная рыбина плеснула на середине реки и ушла в глубину. По воде побежали широкие круги.
— Великанша! — пробормотал Подгурский и вдруг щелкнул пальцами. — Есть! Вспомнил! Знаете, под какой фамилией Косецкий сидел в лагере? Рыбицкий… Мне это все время не давало покоя.
Щука, поглощенный своими мыслями, не сразу понял, о ком он говорит.
— Косецкий, Косецкий? Ага! Почему вы вдруг вспомнили об этом?
Подгурский рассмеялся.
— По ассоциации с рыбой.
Щука тоже улыбнулся.
— Ах, вот как…
И вдруг несвойственным ему порывистым движением обернулся к Подгурскому.
— Постойте… Какую вы назвали фамилию?
— Рыбицкий.
— А имя?
Подгурский задумался.
— Людвиг? Леопольд? Нет, не то…
— Может, Леон?
— Правильно, Леон. Мне помнилось, что на «Л». Вы его знали?
Щука снова повернулся лицом к реке.
— Лично — нет. Он, наверно, был в другом бараке. Но фамилию эту я слышал.
Еще одна рыба, поменьше первой, но тоже солидных размеров, вскинулась над водой. Щука поднял палку.
— Крупная водится у вас тут рыба.
II
Вилла Косецких стояла на живописном левом берегу Сренявы. Новый район, раскинувшийся в холмистой местности, в отличие от старой, правобережной части города, называли Новым Островцом или просто поселком. Это название в конце концов привилось и вошло в обиход.
Район этот, до которого от центра было минут пятнадцать ходу, занимал довольно большую площадь. По-настоящему застраиваться он начал спустя несколько лет после первой мировой войны, когда распространилось кооперативное строительство. В то время разные государственные и частные учреждения стали возводить на пустыре дешевые дома для своих служащих. Строились эти дома на скорую руку и не радовали взора, а перед второй мировой войной пришли совсем в плачевное состояние. Но, к счастью, не они определяли лицо нового района. До той поры место мальчишеских игр, заречье стало быстро застраиваться и заселяться, словно вновь открытая земля, а после кризиса строительство развернулось еще шире и было приостановлено лишь новой войной. Жить за рекой считалось в Островце хорошим тоном. Зажиточные горожане — торговцы, фабриканты, высшее чиновничество и хорошо зарабатывающие представители свободных профессий — один за другим переселялись туда в собственные дома. Те, у кого не хватало денег на покупку дома, могли снять в поселке квартиру, правда, несколько дороже, чем в Островце, зато со всеми удобствами. К тому же разве можно было сравнить это место с узкими, пыльными и некрасивыми улицами старого города! Перед самой войной комитет социального обеспечения начал строить здесь новую больницу. Собирались на пожертвования граждан выстроить костел в стиле модерн. В связи с предполагаемым промышленным подъемом Островецкого повята городу сулили большое будущее. Однако пока ничто еще не предвещало скорого исчезновения бараков на шоссе, ведшем в Вялую, на цементный завод, и смрадных нор да сырых рабочих подвалов в старой части города за рынком. Правда, по непредвиденным обстоятельствам упомянутые бараки неожиданно перестали служить пристанищем для бездомных — в них разместился трудовой лагерь, но это уж особая статья.