Несмотря на то что он был опытным инженером, перед ним были закрыты все дороги. Жизнь постепенно оттесняла его за грань нормального человеческого существования. В конце концов его арестовали, и по долгому, в свое время громкому процессу он был осужден. А когда отсидел свои три года и вышел из тюрьмы, началась новая война. Калицкий же остался верен своим юношеским идеалам и все междувоенные годы был тесно связан с социалистической партией. Он играл видную роль в ней и был крупным деятелем кооперативного движения в Польше, много писал, читал лекции, был депутатом сейма.
Кроме нескольких, ничего не значащих фраз, которыми они обменялись при встрече, у них еще не было возможности поговорить по душам. И вот, улучив момент, когда Вейхерт прервал свои рассуждения о современном положении в Европе и занялся выискиванием на блюде кусочка угря получше, Щука повернулся к Калицкому.
Калицкий сидел молча, о чем-то задумавшись, мало ел и ничего не пил. В последний раз Щука видел его перед самой войной, вскоре после выхода из тюрьмы. Калицкий оказался в числе немногих друзей некоммунистов, которые тогда не побоялись его навестить. С тех пор он заметно постарел: поседел, осунулся, сгорбился. И как-то странно было видеть за этим столом рядом с энергичными, жизнерадостными людьми, в шуме и гомоне, его красивую голову с лицом аскета, которому длинные усы придавали что-то несовременное. Казалось, он случайно попал в эту компанию и чувствовал себя в ней чужаком.
Щука положил руку на его худую, узкую ладонь.
— Рад тебя видеть, старина, — сказал он с необычной для него теплотой.
Калицкий поднял голову и посмотрел на Щуку из-под кустистых бровей черными, глубоко посаженными глазами. В них не было прежнего блеска. Они казались погасшими и очень усталыми.
— Я тоже, — тихо сказал он.
— Нам обязательно надо встретиться…
— Когда ты уезжаешь?
— В среду утром.
Калицкий вяло улыбнулся.
— Ну, вот и кончилась война.
— Будем надеяться, что так, — буркнул Щука. — И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война… Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?
Калицкий покачал головой.
— Нет, один.
— А жена?
— Маринка? Погибла во время восстания.
— Что ты говоришь! — воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.
— Товарищ Щука! — окликнул его Свенцкий. — У вас полная рюмка!
Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.
— Моя Мария тоже умерла, — сказал он, немного помолчав.
Калицкий поднял на него усталый взгляд.
— В Равенсбрюке, — пояснил Щука и, поколебавшись, спросил: — А твои сыновья?
— Тоже погибли.
У Щуки перехватило горло.
— Оба?
— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?
— Да, во вторник, — медленно повторил Щука.
Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:
— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать! — И он показал сжатые кулаки. — Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.