Аргумент был неубедителен. Около часа Клара таскает меня среди людей, машин, трамваев и дальше, по ухоженным дорогам с красивыми белыми домами по сторонам, чтобы круто скатиться туда, где темнеют грязные обшарпанные дома. Она направляет меня к одному из них и проводит в свою квартиру.
Квартира Клары однокомнатная, стены неравномерно покрашены и завешаны фотографиями сотен разных людей с темным макияжем и в таких же эксцентричных нарядах, что и у нее… ну, и как мой теперь. Мы стоим среди одежды, сваленной на полу, людей, пялящихся на нас со стен, и башен маленьких тонких коробочек, возвышающихся над всем этим беспорядком. Из кухни доносится запах чего-то протухшего. Таракан ползет по моему ботинку. Я отступаю и опрокидываю стопку позади себя.
Клара смеется:
- Две минуты у меня дома, и ты уже ломаешь вещи.
Я падаю на колени, собирая рассыпавшиеся коробочки с лицами и картинками на обложках.
- Извини!
- Не переживай из-за DVD-дисков. Видела ли ты остальную квартиру? Она совершенно ужасна, - она проводит пальцем по одной из коробок. - Давай выберем одну. Сегодня пятница…идеально для киновечера.
Наш киновечер растягивается на два дня. Клара не работает на выходных а я, ну, мне никуда не надо, так что я рада идее не выходить из дома и не расставаться с Кларой, ведь она такая веселая девчонка.
Когда она спрашивает мою фамилию, а я мешкаю, она говорит:
- Тогда будешь Джейд Смит, - и подмигивает мне.
Я склоняю голову набок и благодарно киваю:
- Да, это я.
Глава четвертая
Коннор
Коннор Остин Деверо. Даже мое имя выдохшееся, как шлепки дохлой рыбы. Я вздыхаю, лежу в постели , пробегаюсь по списку своей “некрутости”, и хочу, чтобы этот чертов будильник заткнулся.
Я девственник, а когда последний раз я целовал девчонку, она не была ни разумной, ни такой уж симпатичной.
Я бегаю в школу, потому что мой старенький пикап “Шевроле 56” проржавел и опирается на блоки из шлакобетона в заднем дворе.
Я не играю в футбол и не занимаюсь другим споротом. Я пробовал бегать, даже попал в команду, но это было давным давно, и я никогда по-настоящему не участвовал в состязании, потому, что… ну, потому, что во время первых соревнований папа заболел. Я стоял на старте, когда он упал на трибунах. В тот день я побежал к нему и больше никогда не одевал форму с номером.
И, наконец, изюминка - самая главная причина того, почему я такой, какой есть и довольствуюсь самоуспокоением и отстоем своей жизни - мой папа умер. С этой мыслью я, наконец, наклоняюсь и вырубаю будильник.
Тишина отвратительна. Раньше внизу гремела бы джазовая музыка. В доме никогда не было тихо, он всегда был шумным, иногда слишком шумным, наполненным язвительными замечаниями, громкими возгласами и криками, и музыкой, уймой музыки. Теперь в нем лишь слабые, тихие голоса и застоявшийся воздух. Мертвый, как мой отец.
Тишина опустилась на наш старый дом в колониальном стиле в тот миг, когда за ним приехала скорая, в тот миг, когда мы все затаили дыхание, пока он покидал нас, чтобы никогда не вернуться домой. Как-будто бы сам дом обладал сердцем, когда медики уехали с моим отцом на каталке и проревела сирена, это сердце остановилось и не забилось снова.
Я сажусь на кровати прямо, мои потные волосы прилипают ко лбу. Мне очень нужен душ.
Понедельник. Почему детям так необходимо выносить школу? Со всем эти перелистыванием страниц, чтением книжек, скучными учителями и постоянной угрозой унизиться в обществе, по крайней мере для меня. Уверен, все впечатления средней школы сущий ад.
- Коннор? - мама шепчет через закрытую дверь, прерывая мои привычные утренние разглагольствования.
- Да, мам?
Она заглядывает внутрь: - Ладно. Я просто зашла убедиться, что ты поднялся.
Я издаю стон. Конечно я поднялся. Не так-то просто не обращать внимания на тоску, у меня от нее завязываются узлом кишки. Совсем неважно, что я в выпускном классе. Я так и не поднялся от положения затюканного новичка. К счастью, большую часть времени я совершенно невидим. Для некоторых, это было бы пыткой … входить и выходить так, словно тебя не существует, в то время как вся важность достается тем, кто находится в центре внимания. Конечно, я тайно воображаю себя центром внимания.
Я проживаю жизнь, засматриваясь на других. Когда нападающий зарабатывает тачдаун, или компания ребят идет на пляж, или парень улыбается, обнимая свою девушку, я завидую им всем. Но раз уж мне суждено быть невидимым побочным продуктом социальной депривации.[1], пожалуй, в этом мне нет равных. Я натягиваю джинсы, футболку и пару кроссовок.
Когда я тянусь к своей курьерской сумке[2] на большом кресле-мешке, я понимаю, что ее там нет. На кресло опирается моя старая гитара. Я качаю головой, глядя на нее - пыльную, заброшенную. Я убираю гитару в шкаф, но мама постоянно вытаскивает ее в надежде, что я стану играть, как бывало прежде. Чертова гитара стоит здесь как обвинение, как стопка журналов “Плейбой”, которая должна заставить меня чувствовать себя виноватым. Я хватаю гитару и запихиваю ее под кучу одежды в шкафу.
- Коннор! - Снова зовет мама, на этот раз снизу.
7:21 утра.
Черт, где мое домашнее задание? Я разворачиваюсь, безуспешно пытаясь обнаружить сумку. Выхожу из комнаты, закрываю дверь и сбегаю вниз по расшатанной дубовой лестнице. Я прыгаю через ступеньку. Не уверен, насколько стар наш дом, но знаю, что стар. Раньше думал, что под лестницей живут привидения, поэтому приспособился перескакивать по две ступеньки за раз, чтобы они меня не схватили. Привычка осталась.
На перилах возле двери оказались домашнее задание и сумка. Я запихиваю в нее тетради вместе с ноутбуком. В школу я не опоздаю. Хуже существования в беспокойной преисподней, иначе известной как средняя школа, может быть только тот предательский миг, когда тебе не удается просто проскользнуть на свое место во время утренней суеты, и ты и впрямь должен оказаться перед двадцатью пятью парами глаз, которые в полной тишине следят, как ты ищешь свой стул.
На кухне мама потягивает кофе. Ее кудри небрежно собраны в конский хвост, который не слишком-то их удерживает. Они торчат отовсюду, но каким-то образом ей идет. Она не выглядит неопрятно, скорее беззаботно. Отчасти мне кажется, она делает это нарочно. Обычно мама тщательно убирала и зачесывала волосы назад, так что они выглядели прямыми и послушными. Но папе они особенно нравились в воскресенье утром, когда она только проснулась, выкатилась из кровати и пила кофе на крыльце в пижаме.
Он бывало объявлял: - А вот и она!
Мама обычно поднимала брови и говорила, - Что?
А отец бывало подхватывал и целовал ее … ага, прямо здесь, на моих глазах, они не стеснялись демонстрировать свои чувства … и он говорил: - Вот она львица, в которую я влюбился, - и запускал пальцы в мамины кудри.
Поначалу меня это раздражало, но потом, когда у отца развился рак, и он так ослабел, что не мог ничего поднять, я начал скучать по тем неловким мгновениям, которые, как я теперь понимаю, были бесценны. Так что теперь мама всегда оставляет волосы кудрявыми и распущенными и они напоминают развевающуюся на ветру дикую гриву. Глядя на нее, я понимаю, что мне тоже так нравится больше.
Мама машет мне:
- Пока, милый, - она ерошит мои волосы и приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать меня в щеку.
- Увидимся позже, мам, - я открываю дверь, и на меня обрушиваются волны горячего влажного воздуха. Как мама пьет кофе? Может она слегка ненормальная? Луизиана не для слабых духом. Учитывая ураганы, жару и аллигаторов, я думаю, мы неплохо обустроились, чтобы отвадить слабаков. Но даже я, родившийся и выросший закоренелым луизианцем, не возражал бы окунуться в ледниковую воду Аляски после пробежки в школу. Вопреки здравому смыслу я шагаю на улицу и закрываю за собой дверь. Она скрипит. Я закатываю глаза. Даже дверь ленится в такую жару. Я улыбаюсь назло себе.