Я мельком оглядываясь на новенькую. Мне давно не хотелось чего-то по-настоящему. И теперь, первый раз за столько времени, в жизни появляется проблеск, нечто новое и красивое, достойного того, чтобы любоваться и желать, но вместо невероятного шанса на успех, мне достается прекрасно организованная кампания по унижению, запущенная в самый первый день совместного с девушкой урока. Я знаю, это глупо, но, видимо, именно поэтому унижение ранит сильнее обычного.
Она не отрывает взгляда от парты, у нее не дрожат от смеха плечи. Может быть, она не видела видео? Я ерзаю на стуле и пытаюсь занять себя чем-то, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, редких смешков и взглядов остальных учеников. Это не работает, но по крайней мере у меня есть чем заняться. Я смотрю на девушку, безумно радуясь,что сижу чуть позади нее, и мой взгляд не так заметен. Закрыв рукой тетрадь, она непрерывно что-то строчит. Выпрямившись, я пытаюсь заглянуть в треугольный промежуток, образуемый ее рукой и головой, склоненной к ней. Ее волосы перекинуты на другое плечо, так что я смотрю прямо на страницы, которые покрывают десятки закорючек. Прищурившись, замечаю, как размытые линии преобразуются в одно и то же изображение разных размеров: пересекающиеся линии, похожие на две прописные буквы “Г” или изогнутый крест. Я не могу понять что это, поэтому слегка вытягиваюсь вперед.
Раздается скрип. Чертов стул.
Девушка медленно поворачивает голову, и, наконец, встретившись с ней взглядом, я вспоминаю. У нее не нежные девчачие глаза, а кусочки стекла, пронзающие меня насквозь. Бледно-зеленые, цвета заледеневшего болота. Я снова выпрямляюсь на стуле и боковым зрением вижу, что она не смягчает и не отводит взгляда, наполненного презрением и говорящего “да пошел ты” или “перестань пялиться на меня, а не то я тебе наваляю.”
Я прокашливаюсь и пытаюсь смотреть куда угодно, только не на нее, и, продолжая ощущать тяжесть ее взгляда, сверлящего во мне дырку, изображаю невинность и просто разглядываю цитаты и скучные иллюстрации, развешенные по периметру класса. Но мои глаза против воли возвращаются к девушке. Ее стальной взгляд по-прежнему направлен на меня, и я испытываю почти физическую боль от того, что она так сильно меня ненавидит, учитывая, что не сделал ничего такого, чтобы ее разозлить, за исключением разве что полного игнорирования, а затем бесстыдного разглядывания. Это действительно так ужасно?
Я улыбаюсь ей, пытаясь сгладить неловкость момента. Девушка сужает глаза. Избегая их, мой взгляд скользит к ее тетради и десяткам одинаковых изображений. У нее вздрагивают руки, и она резко захлопывает тетрадь, явно демонстрируя нежелание показывать свои рисунки. Что еще хуже, девушка начинает копошиться на своем месте, собирает карандаши, подхватывает сумку и встает со стула. Что происходит? Она собирается выйти из класса? Она не может этого сделать. Но вместо того, чтобы пойти вперед, девушка разворачивается по направлению к концу класса и покидает поле моего зрения. Я не смею оглянуться назад.
Приходит осознание ужасающей реальности. Она в задней части класса, где сидят накаченные парни в обтягивающих футболках. Совершенство встретится с совершенством. И начнутся первоклассные, всеми обсуждаемые, ухаживания, и все у них будет замечательно, а про меня никто и не вспомнит. Несправедливость жизни - полный отстой. Вот вам и помечтал. В любом случае, у меня просто не было шанса, поэтому я не в праве так злиться.
Звенит звонок, и я отклоняюсь на спинку стула, слегка сгорбившись. Но я зол как собака. Я жду, когда придет мистер Джереми и начнет копаться в бумагах, готовясь к лекции. И тут что-то щелкает, когда я смотрю на стопки бумаги. Мой отец… Перед началом приступа кашля, и прежде чем мы вызвали скорую, он что-то писал. Я сидел у него в кабинете на стуле, а он раскладывал бумаги у себя на столе. Отец вздрогнул, увидев меня. Он выглядел мрачным и отчаявшимся. “Что-то приближается, Коннор. Что-то…” - вот тогда напал приступ кашля с кровью, прервав его речь. Я сползаю глубже на стуле, жуткий холод ударяет мне в лицо, и внезапно я ощущаю себя невероятно одиноким.
День продолжается, но замечая еще несколько ледяных взглядов новенькой, адресованных мне, я перестаю на нее смотреть, хотя ее присутствие меня изводит. Также мне приходится игнорировать хлопки по плечу, пальцы, сложенные в виде перевернутой буквы “Г” на лбах людей, проходящих мимо и смех, который я слышу в коридоре, перемещаясь между классами. Унижение, девушка, желание игнорировать ее, игнорировать всех вокруг и невозможность это осуществить - все это заставляет меня замкнуться в оцепенении, уйти в себя.
Это слишком похоже на то состояние, в котором я был после смерти отца. И меня это пугает. Когда он умер, я знал, что никогда не буду прежним, всегда будет чего-то не доставать, всегда буду искалечен, потому что папы больше нет. Он бы с этим разобрался, смог бы снова вовлечь меня в этот мир, но он не может, потому что это из-за отца я оказался в нынешнем состоянии, и, возможно, никогда не сумею выйти из него. Я вспоминаю папины улыбку, смех, гитару и сосредоточенный взгляд, словно игнорирующий мир, слушая только меня и никого больше.
Сейчас он мне так нужен. Я делаю глубокий вдох, и, оставляя шум школы позади, понимаю, что домой сразу не пойду. Небо затянуто тучами, когда я поворачиваю направо на дорожной развилке, но вероятность дождя меня не пугает, потому что знаю, куда мне нужно идти.
Глава девятая
Джейд
От раздражения у меня сводит плечи, я захлопываю книгу и пробираюсь в конец класса, чтобы занять свободный стол рядом с двумя крупными парнями, которые едва помещаются за партами. Я опускаюсь на новый стул, довольная наконец-то оказаться вдали от любопытного взгляда этого мальчишки. Он вздрогнул, когда я проходила мимо, что подарило мне чувство удовлетворения. В мысли закрадывается образ, как я иду по полю с цветами, и они съеживаются и вянут. Я вздыхаю, радость испаряется.
Я вытаскиваю тетрадь, когда в класс входит учитель. Мужчина очень худощав, так что застегнутая на пуговицы рубашка висит на нем. Я перевожу взгляд на изящные линии своих рисунков и, схватив ручку, начинаю еще один. Волны и изгибы контуров успокаивают меня, облегчают тревогу и подкрадывающийся холод.
Рисуя, я смотрю на свою кисть, держащую ручку. Как я могу не помнить? Я пристально смотрю на ногти, костяшки пальцев, кожу, обтягивающую маленькие косточки моей руки. Как я могу не помнить эти руки? Как они росли, ощупывали, прикасались к чему-то, помимо коры деревьев, мою собственную кожу и…
Кровь.
Я крепче сжимаю ручку пальцами и сильнее давлю на бумагу, практически разрывая ее.
Мертвецы.
Я с усилием глотаю, зажмуриваюсь, но вижу пустой мертвый взгляд Клары и тут же открываю глаза. Ее больше нет. Нет, нет, нет. Это Гравёр убил ее. Он наносит глубокие раны своим жертвам, а затем вырезает что-то у них на коже. Поэтому им удалось связать два убийства. Три. Клара была третьей.
Я кладу ручку, засовываю руки в карманы и осматриваюсь. Столы, полы, пластик, люди. Меня окружают гладкие поверхности и слишком много людей. Их болтовня и движения заставляют меня вздрагивать. Время от времени я слышу удары одного сердца, двух, трех. Так много сердец, стучащих как барабаны. И я расстраиваюсь, вспоминая, что у меня самой сердцебиения нет.
Я осознаю, что моя рука, озадаченная тишиной в области сердца, движется к грудной клетке, сжимаю ее в кулак и опускаю на стол. Я ненавижу это место и эти стены, загоняющие меня в угол и провоцирующие приступ клаустрофобии.
Рядом кто-то покашливает, и я бросаю взгляд в ту сторону. Это один из огромных, мускулистых парней, с бледным лицом, покрытом щетиной, и черными глазами. Он подмигивает. Я отворачиваюсь.