Звонит телефон. Не глядя на номер, кричу:
— Я здесь! Я слушаю!
— Ну что, пишешь? — В холодной трубке чмокает Йорген.
— Да пошел ты!
— Марк, что за грубости, ну? Мне Вазген сегодня опять звонил. — Йорген чиркает зажигалкой в моем ухе. — Мы все очень ждем. Могу песок подогнать, если надо. У меня на даче как раз дорожки сделали, полгрузовика осталось, ну?
— Послушай меня. Послушай внимательно. — Сейчас объявлю приговор, и с плахи скатится прощальная брань. — Йорген, я всегда честно выполнял свои обязательства…
— Еще как, ну?
— Так вот, теперь ситуация изменилась. Я не смогу ничего напи…
В комнату входит Катуар, звеня небесными ключами.
— Извини, я их взяла у Розы, ничего?
ЗТМ.
24
Не станем, верный Бенки, мешать Катуар и Марку. Мы не позволим чужим разглядеть их детали, их капли, их стебли. Переведем объективы на дачу Йоргена.
Йорген ступает, горделиво прижимая итальянскими каблуками плитки новой дорожки. Неподалеку, в сирени и сумерках, — большой дачный дом. Окна распахнуты, в гостиной играет Шопен. За Йоргеном следуют оба ШШ, наслаждаются ароматами Барвихи.
— Как вам дорожка? — Йорген оборачивается, достает из кармана пиджака-френча пачку табака.
— Прекрасная. А что сказал Марк?
— Дописывает. Пойдем на веранду? Или в беседку?
— Лучше в беседку.
— А вот смотрите — вишня. Ее отец сажал. Хотел целый вишневый сад. Но не успел.
Гуси осматривают вишню от верхушки кроны до кучерявых корней.
— Хорошая вишня, — кивают ШШ. — А где вы нашли этого Марка?
— Марка? Честно? Не помню.
— Совсем? Странно. Это же ваш кормилец.
— Он, кажется, говорил, что вырос в Высотке на Котельнической.
ШШ переглядываются, по-гусиному улыбаются друг другу.
— Это он наврал. Он вообще много врет о себе. Непонятно — зачем.
Строитель-азиат в шапке с эмблемой ЦСКА бредет мимо и шепчет хокку:
Йорген следует дальше, к небольшому пруду с деревянным мостиком, ШШ — за ним. Йорген показывает трубкой на пруд, рассказывает древние истории, но мы уже его не слышим. Пусть вступит музыка, тот же Шопен, Шуман, Шнитке — ни шута в ней не шарю.
Я расскажу о Йоргене вкратце, не утомляя деталями, — так, пунктирно, вишневыми косточками. Хотя бы в знак благодарности за то, что он научил меня этому сложному термину кинодраматургии — «гур-гур».
Его отец был великий советский режиссер, а мама, что жива и ныне, — великая советская актриса. Бездонная квартира на Поварской, английская спецшкола № 20, две домработницы, папины эпохальные запои, мамины грузные брильянты. Но Йорген сопротивлялся, шел против ветра с Мосфильмовской улицы, против кинопроб и папиных друзей, что говорили: «Давай к нам в Щуку, во ВГИК, куда хочешь, примем сразу!» И вдруг поступил на биофак. Рыб он любил больше, чем людей. Писал кандидатскую о чудо-юдо Рыбе-кит, но однажды случайно всплыл на съемочной площадке друга-режиссера, попавшего под чары кокаина, пришлось помочь: немногословные спонсоры из Тольятти обещали закатать в целлулоид всех, вплоть до старушки-гримерши. Йорген задержался на неделю, потом на месяц, потом навечно. Но до сих пор он счастлив не тогда, когда треть бюджета сериала потайными банковскими коридорами проводит на свой счет, а когда один, с аквалангом, уходит на корм добрым рыбам.
25
Катуар упирается носом в мою шею. Она лежит на мне почти без дыхания, обхватив руками и ногами, как обломок реи корабля-призрака.
— Где ты была, Катуар?
— Там-сям.
— Где? Где? С очередным модным дизайнером?
— Нет, не волнуйся. Почему у тебя совсем нет дома книг?
— Они мне уже не нужны. Только сбивают с толку.
— Ты начал писать вторую серию?
— Бесишь, бесишь! Какая серия, когда не было тебя?
— Не начал? А я принесла крем для рук и еще для лица, можно их поставить в ванной?
— Можно. Можно! К тому же я выбросил все старые щетки, чтобы не приставали с глупостями к твоей зеленой принцессе.