Всё более ощутимым становится голод. Говорят, сегодня сыт лишь тот, кто поближе к императору, тот, чью преданность император видит и на чьи штыки полагается; в основном — это гвардия. Многие из нас, отставших и уж тысячу раз проклявших Бонапарта, тоже были бы преданны ему, если б не были так голодны. А те из нас, кто ещё хранит верность присяге, хранят эту верность лишь оттого, что им некуда деваться, — русские обложили нас с трёх сторон и жмут, не дают передышки. Говорят, в Смоленске нас ожидают припасы еды. Боже, дотянуть бы до Смоленска! А пока спасаемся кониной...
Близ Вязьмы, 21 октября
Почти беспрерывно мы слышим отголоски арьергардных боев. Это Даву обеспечивает наш отход. Вестовые, то и дело проскакивающие мимо нас, говорят, что Даву сражается, как лев. Мы молимся на него, мы восхищаемся его мужеством. При случае я скажу друзьям, что и библейский Самсон, и мифологический Геракл, и Тристан, и легендарный Роланд фигуры не вымышленные — у всякой нации в своё время появляются герои, истинные исполины духа.
Таков и наш нынешний Даву.
Теперь об отголоске совсем иных событий; так неожиданно поворачивается планида любви... Ещё возле Гжатска к нашему обозу прибился некий поляк, едва не угодивший в плен к казакам, — человек весьма болезненного вида (а сейчас, надо признаться, у всех у нас вид нездоровый), поведения нервического, с поступками, на нормальный разум необъяснимыми — ему вдруг столь понадобилось свести с нами приятельство, что он не пожалел мешка отменных сухарей. А при поляке сем были карета и двое слуг. По правде говоря, за всеми впечатлениями последнего времени меня нисколько не заинтересовал какой-то случайный попутчик, тем более не обратил я внимания на его слуг. Но сегодня меня как огнём обожгло: в одном из поляков я внезапно узнаю Кристофа (Кшиштофа), того самого, что некогда служил в доме Бинчаков и преподлейшим образом подглядывал за нами с пани Изольдой через замочную скважину. Занесла же его нелёгкая в Московию!.. Кристоф, конечно, очень изменился — отпустил бородку, возмужал, однако глаза его до сих пор не переменили своего виновато-плутоватого лакейского выражения. За них-то моё внимание и зацепилось. Я надумался было вернуть Кристофу должок, задать за фискальство трёпку, но как тот уже служил другому господину, то, дабы не обижать сего последнего, я счёл необходимым простить его слугу, не в меру прыткого и лёгкого на язычок. Однако не переговорить с Кристофом не мог. Он не сразу узнал меня, долго вглядывался, чесал затылок, а когда узнал, то не сильно испугался — должно, и он, пройдоха, отлично понимал, почему я сразу не ухватил его за ухо. И разговор со мной порывался вести на равных (ох уж, эти лакеи!), но быстро одумался и переменил тон, когда увидел, как вздрогнула непроизвольно моя рука. А вот и собственно отголосок: пани Изольда вышла замуж. За Кошиньского, богатея и сноба. Я видел его однажды в костёле: держится аристократом, однако аристократизм его — весь напоказ, как бы маска, к тому же, не очень мастерски разрисованная. Таковые «аристократы» причисляют себя к высшему обществу уж потому только, что выучили с десяток заумных слов, а также взяли за обыкновение посещать свой свинарник в домашних туфлях и нюхать при этом ароматическую соль (хоть, быть может, в детстве только тем и развлекались, что катались на свинье и, к месту сказать, тогда, вдыхая амбре свиных нечистот, не считали своё обоняние оскорблённым). Впрочем я рискую показаться пристрастным, строя не очень лестные предположения относительно почтенного господина. И ничто не берусь утверждать... Замечу только, что Кошиньский старше пани Изольды лет на тридцать. Кристоф считает, что для пани, для вдовы с разбитым горестным сердцем, это очень своевременная и удачная партия. Его последние слова я пропускаю мимо ушей. Не многого бы мы стоили, если бы прислушивались ко мнению жуликоватых лакеев. Эта неожиданная весть почему-то не сильно огорчила меня. Я подумал: женщина — есть женщина, она — как птица в небе, у неё свои дороги. И относиться к ней надо, как к птице: сегодня видишь — и ладно, любуйся, слушай трели, а улетела — не ищи. В сердце моём быстро созрело отношение к новому замужеству Изольды — сочувствие. Я бы, кажется, Изольду презирал, кабы знал наверняка, что она меня не любила.