Так, пребывая вне усадьбы сутками напролёт, Александр Модестович измерил шагами все окрестные тропы и дороги, в любознательности своей не пропустил ни единой божьей твари, ни единой былинки, а милосердие его за месяц-другой объяло десятки нуждающихся в лекарской помощи крестьян: кому-то он лечил желудочное кровотечение квасцами и агариком, кому-то промывал ляписом ранку, кого-то взбадривал настойкой шпанских мух, снимал кишечные спазмы ромашковым чаем; если не мог помочь лекарством, помогал советом, и люди говорили о нём, о бескорыстном целителе, много добрых слов. Весть о том, что к деревне направляется врачующий барин, была благой вестью; встречали его за версту, едва не мели перед ним дорогу, усердствовали — лекарский соломенный саквояжик просились поднести, с платья барина стряхивали пыль, жаловались на хвори и целовали руки.
Время от времени в поле или в лесу пересекались мути Александра Модестовича, учёного студента, и Черевичника, вольного охотника. Случалось, они совершали и совместные походы — к обоюдному удовольствию и к обоюдной же пользе. Тогда Александр Модестович подолгу рассказывал Черевичнику о последних достижениях науки, о старинных заблуждениях и о новейших смелых гипотезах, и, хотя замечал, что Черевичнику были не очень интересны его восторженные и подробные рассказы, всё же надеялся, что кое-какие знания задержатся в его непросвещённой голове. Действительно, Черевичник оказался довольно-таки сметливым и благоразумным и имел хорошую память, — как говорят в народе, был крепок головой, — и потому, если не ленился следовать мыслью за рассказом либо рассуждением молодого барина, то многое понимал. Сам же, в свой черёд, посвящал Александра Модестовича в некоторые премудрости промыслового ремесла и учил его «читать» книгу природы, какую сам знал в совершенстве. Скоро между ними даже возникло нечто похожее на дружбу — насколько она возможна между барином и мужиком. Корни этой дружбы, несомненно, начинались из взаимных симпатии, возникших после упомянутого уже случая на болоте, едва не ставшего для Александра Модестовича роковым.
Как-то в первых числах мая (а весна стояла очень жаркая и по всем приметам обещала жаркое лето) Александр Модестович и Черевичник случайно встретились у развалин старой мельницы, что на реке Осоти. Здесь, на берегу пруда Александру Модестовичу удалось отыскать редкую малоцветковую осоку, и он, занятый зарисовыванием места — живописного пруда, тёмно-зелёного со светлой каймой ряски и как бы в обрамлении плакучих ив, с романтическими развалинами мельницы, некогда стоявшей на плотине, с дубовыми сваями, почти уж сгнившими, покосившимися, чёрными, поросшими мхом и оплетёнными под водой водорослями, — и, очарованный этим уголком старины, его умиротворённостью, засиделся допоздна. Черевичник же, обойдя свои бесчисленные самоловы, расставленные в Дроновской дубраве, собрал добычи тринадцать на дюжину и возвращался в поместье, увешанный птицами, будто в шубу одетый. С тяжестью такой тоже слегка подзадержался. И сойдясь у мельницы, они держали совет: до усадьбы отсюда было вёрст десять, до корчмы же, что на Полоцком тракте, — не более версты; однако решили не идти в корчму, а заночевать у пруда с тем, чтобы назавтра по берегу Осоти через усадебный парк вернуться домой.
Пойманную дичь, чтобы не подпортилась за ночь, проще всего было бы спрятать в воде, но Черевичник боялся сома. Как раз наступило время нереста, и сом вполне мог подняться в этот тихий пруд; утащить же на дно полный ягдташ крупному сому не составило бы особого труда. И Черевичник решил подвесить свою добычу под настилом мельницы между сваями над самой водой. Здесь было сыро и достаточно холодно. Здесь пахло гниющим деревом и лягушками. Хитроумный Черевичник рассчитывал так: погнавшись за лягушками, сом не заметит птицы.
Устроились на ночлег в наскоро сделанном шалаше.
Ночь легла ясная и тихая. Из-за леса неспешно поднималось блюдце луны, а небо — чёрная столешница, обсыпанная мукой, — представлялось такой же жердью, как и земля, представлялось крышей мира, которую, дотянувшись, можно потрогать, и, приподняв которую, можно лицезреть мир потусторонний, и v видеть Божественный свет, увидеть и самого Господа, сидящего на троне... Какая-то крупная рыба, а хоть бы и сом, разгулялась в ночь — резвилась в пруду, била по воде хвостом и тем рушила тишину ночи и тревожила сон. Черевичник раза три поднимался и ходил к мельнице и, поругиваясь на невидимую в чёрной воде рыбину, ощупывал свою добычу. Под ногами его пронзительно скрипели иссохшие доски... Одна за другой падали с небосвода звёзды, мука сыпалась и на поверхность пруда, должно быть, ещё работала старая мельница, должно быть, где-то поблизости бродил призрачный мельник — кто-то вздыхал и как будто позёвывал. Черевичник, крестясь, сотворял молитву, а потом, чертыхаясь, швырял в пруд камень и, на время успокоенный, опять забирался в шалаш. К утру его всё же сморил глубокий сон, и никакие всплески у развалившегося мельничного колеса уже не способны были тот сон нарушить.