– Ты… ты засунешь его в дерево?
– Нет. Он сам… станет деревом. Духом дерева, его душой. И счет его жизни пойдет не на десятки, а на сотни лет. Он будет счастлив.
– А… если я не отдам его? Своего сына?
– Тогда… – Лесной хозяин вздохнул – словно ветер в кронах прошелестел.
– Тогда я буду забирать одну жизнь в каждом поколении твоего рода. Лучше тебе сдержать свое обещание, человек.
Когда Дэвид вернулся домой, он был так счастлив, что смог забыть о своем обещании.
Брат окружил его жену терпеливой заботой, и она охотно ее принимала, совершенно растерявшись после необъяснимого исчезновения мужа. Она терзалась вопросами: «Может быть, я стала ему нехороша, а он не сказал? Может, он бросил нас и ушел туда, где его лучше принимают? Что же я делала не так?»
Но когда его брат в первый раз завел речь о браке, Дженни отказала ему. Просто не смогла сказать «Да», что-то поперек горла стало. Он, не смирившись, те не менее скрыл свою обиду и продолжал помогать ей, дожидаясь, пока она привыкнет к нему настолько, что не сможет обходиться без него.
Когда Дэвид подошел к своему дому, дверь ему открыл его брат. И хотя, Дэвид изменился, он сразу узнал его, всей силой своей нечистой совести. Узнал – и за грудь схватился, и рухнул бездыханный на пороге, а Дэвид, чтобы жену обнять, спокойно через порог переступил.
Конечно, он ей не все рассказал. Как бы у него язык повернулся сказать, что он должен отдать их сына как плату за свою жизнь. Хотя иногда, глядя на ее сияющее радостью лицо, он думал, что она могла бы согласиться с такой ценой – но не испытывал ее любовь и молчал. Спустя год жена родила ему дочку, бойкую, круглощекую и кудрявую, как мама, а еще через год – второго сына, малыша Ника. Дейзи, их дочь, унаследовала голос своей матери и уже в три года уверенно распевала с ней хором, заливаясь смехом, когда отец пытался им подпеть голосом медвежьим что по силе, что по слуху музыкальному…
Дэвид после своего возвращения стал с женой еще нежней, еще ласковей, просто наглядеться не мог, и в деревне про влюбленную парочку зачастую говорили: «Воркуют, как Дэвид с Дженни». Только иногда Дженни огорчалась, замечая, что муж ее с Питером ведет себя намного суше и строже, чем с другими своими детьми; но тут же говорила себе, что на своего первенца Дэвид возлагает больше всего ожиданий, потому и строг с ним… но это вовсе не значит, что он его не любит.
Так, в мире и согласии, которое иногда тревожили призраки воспоминаний, прошло четыре года и семь месяцев. Когда закончился седьмой, январь, Дэвид решился.
К этому его подтолкнуло известие о смерти его дядюшки из Скарборо. Своих детей у него не было, и он завещал все свое имущество любимому племяннику. Имущество, надо сказать, немалое: добротный дом, рыбачий баркас, половина доходов от местного паба и определенная сумма звонкой монетой. Дэвид решил переехать туда, в Скарборо, подальше от Черного леса и от своего обещания. А еще – от воспоминаний о том, как он был деревом, слишком часто ему снился покой и родство с небом и землей…
Но Дэвиду еще нужно было уговорить жену так круто изменить их жизнь. Она возражала:
– С чего бы это нам переезжать туда, где мы никого не знаем? Ни родичей, ни друзей… Разве мы так плохо здесь живем? И Питеру будет тяжело с друзьями расстаться… а Ник еще слишком мал для переезда…
– Подумай, дорогая, – терпеливо уговаривал ее муж, – сколько мы потеряем, если решим все продать. Нам придется согласиться на ту цену, которую нам скажут, потому что вряд ли на дядюшкино наследство будет много покупателей. Да нам же просто руки выкрутят!
– И поэтому нам нужно срываться с места, где мы всю жизнь прожили, и ехать неизвестно куда?
Таких бесед было много, они забрали два месяца и две недели из трех оставшихся. Наконец его жена в слезах потребовала:
– Ну объясни мне, почему ты так хочешь отсюда уехать?! Ведь не в наследстве дело, я чувствую!
И Дэвид не выдержал, сломался, рассказал любимой жене все, без остатка. Рассказал, что не лесной отшельник подобрал его и выходил, а Лесной хозяин. Рассказал о заключенной сделке, о плате за свою жизнь. Рассказал – и замолчал, с тревогой глядя в глаза жены. А та не расплакалась, как он ожидал, наоборот, слезы высохли.
– Ты мне веришь? – наконец спросил он.
– Ты меня простишь?
– Может быть. Потом. Когда вспомню, что твоего сына еще не было на белом свете, когда ты это пообещал, что ты его не знал, не видел… не чувствовал…
Казалось, она опять готова была разрыдаться, но удержалась. И наутро стала собирать вещи, выдраивать дом, побежала по соседкам, чтоб те присмотрели за скотиной в их отсутствие… Как они не старались, а сразу уехать не получилось.
В ночь, когда Дэвид должен был отвести своего сына в лес, он собрал всю семью вместе и до утра рассказывал детям байки, пока они не стали клевать носом. Тогда, уже на рассвете, он уложил их спать и вместе с женой сидел над их кроватями, пока не пропели третьи петухи. Роковой день прошел, и ничего не произошло. Абсолютно ничего. Дэвид успокоился, его желание уехать из деревни как можно скорей немного утихло.
Дом их опустел, вещи перекочевали со своих привычных мест в сундуки и свертки, а большинство, за умеренную плату – в дома соседей. Даже на сам дом нашелся покупатель, который не стал им руки выкручивать и заплатил по совести – управляющий какого-то лорда, что их дом собирался снести и построить новый, каменный. Дэвид с женой благословляли чудаковатого лорда, который ради летнего отдыха пожелал забраться в такую глушь, и продолжали избавляться от остатков своей прежней жизни. Дженни не пожелала оставить себе ни единой памятной мелочи – даже картины, что она так старательно и с такой любовью вышивала по вечерам, она без сожалений раздала подругам.
Они грузили вещи в дилижанс, когда Дэвид спохватился:
– Дженни, а где же Питер?
– Побежал с друзьями прощаться, – отозвалась она, яростно нажимая на крышку сундука.
– Пора ему уже вернуться!
Но Питер не вернулся ни в оговоренное время, за час до отъезда, ни когда собрались все остальные пассажиры, ни когда отец заплатил кучеру, чтобы тот задержался еще на час, ни когда терпение кучера иссякло, и дилижанс в клубах поднятой им пыли уехал прочь. Сидящее на сундуках семейство беспомощно смотрело ему вслед.
– Ну, я его найду, паршивца! – пригрозил Дэвид, но вскоре его гнев сменила тревога, тревога, в которой он не хотел признаваться, и оттого еще более мучительная. А когда выяснилось, что Питера нет ни в их доме, ни у его друзей, ни в одном из его любимых местечек, то он увидел ту же мысль, ту же тревогу в глазах своей жены.
И вечером, когда уже стемнело, Дэвид решился – он отправился в лес с фонарем и топором. Долго плутал, прежде чем нашел то место, где пять лет назад валялся, обессиленный, и сел на землю, прислонившись спиной к стволу, потому что дрожащие ноги его не держали. Сидел, глядя на огонек свечи, пока тот не вспыхнул в последний раз за стеклом особенно ярко… и погас. И в обступившей его темноте Дэвид услышал голос, медленный и печальный.
– Зачем ты пришел?
– Это ты забрал моего сына? – собрав всю свою смелость, выпалил Дэвид.
– Нет, – ответил ему Лесной хозяин.
И не успел Дэвид обрадоваться, как он добавил:
– Твой сын сам пришел ко мне.
– Питер… сам? Не может быть! Ты лжешь!
– Я не лгу, – спокойно, без злобы ответил Хозяин. – Сын оказался честнее отца. Он узнал о нашей сделке и пришел сам, хотя очень боялся. У тебя хороший сын… Но было уже поздно, день выплаты прошел…