Она рассердилась и потянула сильнее – и вдруг весь куст корнями вырвала, а на том месте, где он рос, увидела дыру, в которую можно было разглядеть, что внизу, на земле происходит – только иногда облака мешали. Стала Кэтрин на колени возле дыры и глянула вниз – и вдруг свою деревню в кольце леса увидела. Вспомнила она тут о том, что своего старика отца бросила, не знает он, что с ней, и неведомо, жив ли еще? И пронзила сердце ее стыд и жалость, захотелось ей увидеть старика, утешить его, обнять и успокоить, рассказать, как ей живется. В тот день пропал из глаз Кэтрин покой и счастье безмятежное. А вечером муж ее вернулся и, едва в глаза ее заглянул, сразу все понял. Застонал он: «Жена моя, что же ты наделала!». Опустился на пол, голову в руках спрятал, и не хотел плакать, а заплакал. С первой слезой его дождь пошел, со второй гроза началась, а Кэтрин стояла рядом, вздрагивая от грома и беспомощно руки опустив. Наконец поднял он лицо и сказал ей: «Ты вспомнила свою землю, свои корни – и не сможешь больше здесь оставаться, эта земля не примет тебя больше и убьет. Теперь я должен тебя домой вернуть. Ах, жена моя, жена, зачем ты меня не послушалась!».
Плакала Кэтрин и противилась, но поделать уже ничего нельзя было. Заснула она – а проснулась уже на околице села, и рядом – тот самый короб с ягодами, который она тогда в лесу бросила. Села Кэтрин на землю и заплакала так, как будто у нее сердце разрывалось, плакала даже тогда, когда у нее слез не осталось… Долго она горевала, но вспомнила о своем отце и встала. Кэтрин подняла свой короб и удивилась его тяжести. Заглянула внутрь – а все ягоды в нем в золотые превратились!
Вернулась она к отцу, который уже не чаял ее живой увидеть, и продлила ему своей заботой жизнь на долгие годы. Больше дочки он любил только своего внука, черноволосого и синеглазого.»
Итак, дорогой Джеймс, я продолжаю. Утро, и бодрящий сквознячок из щелей перекошенных рам не дает мне забыть о прелестях зимы. За ночь на окнах намерзает трехдюймовый слой льда, закрывающий его до половины. Скоро мой камердинер выведет Джинджер во двор, и я отправлюсь на традиционную (традиция длиной в два дня порой ничуть не хуже традиции длиной в два века) утреннюю прогулку. А пока вкратце, как и обещал, изложу историю своего знакомства с доктором Стоуном, мисс и миссис Чемберс и прочими лицами на моих portraits.
С доктором Стоуном проще всего – он сам явился ко мне с визитом на следующее утро после приезда в компании священника и мэра. Признаюсь, меня немного насторожила такая делегация – словно конклав специалистов по вопросам здоровья телесного, душевного и имущественного собрался меня освидетельствовать. Это должно было польстить мне, но не польстило. Я отменно вежливо пригласил их в гостиную, и завязалась светская беседа о целях моего приезда, возможной его продолжительности и впечатлениям от уже виденного в Блэквуде. Я сумел удержаться и не ответил, что холмы и овцы, которых я увидел в Блэквуде, ничем не отличаются от холмов и овец в других частях Англии – я понимал, что это может уязвить гордость жителей Блэквуда; хотя их бесцеремонное любопытство буквально бесило меня, и в начале разговора я едва удерживал рвущиеся с языка колкости.
Именно доктор Стоун смягчил мой настрой и перевел нашу беседу в более agréable русло. Несмотря на свой почтенный возраст (как минимум вдвое старше меня), он чужд деревенского ханжества: и вскоре я с гордостью описывал ему изобретенный мной «Дамский пугач», который произвел такой furor на улицах и в каретах Лондона.
Если ты еще не знаешь, что это такое (а временами ты ухитряешься быть больше не от мира сего, чем какой-нибудь пустынник) – то вот тебе его устройство. «Дамский пугач» – это простой свинцовый тюбик художника, заполненный вместо белил водой, и с проделанными иглой отверстиями в крышечке. Сжимаешь тюбик и – вауля! Восторженное возмущение подбирающих юбки дам. Особенно весело применять «дамский пугач» в карете, где меньше вероятность промахнуться, но больше риск и самому быть облитым. (Сразу скажу, что подобным изобретением я полностью заслужил бы твой гнев – если бы возмущение дам было искренним).
Вдобавок доктор Стоун был единственным, кто после расспросов обо мне счел нужным рассказать что-то о себе сам – в этой беседе и последующих. Остальные двое, видимо, так укоренились в Блэквуде, считая его центром мира, что не могут допустить и мысли, что их славные имена кому-то могут быть неизвестны.
Ты незнаком с доктором лично – во время твоего визита он был в отъезде; но, безусловно, слышал о его семье – они из первых поселенцев Блэквуда, с ясно видной во всех его потомках деловой жилкой. Именно Стоуны несколько поколений назад построили лесопилку, которая медленно, но верно изменила облик Блэквуда и позволила ему вырваться из захвата леса на прибыльные просторы овцеводства. И, как любое семейство, скопив достаточный капитал, Стоуны устремились к культуре.
Джозеф Стоун был младшим из двух братьев, и отец отправил его сперва в школу иезуитов, а затем, по его желанию – в медицинский колледж Лондона; а старший сын в то же время постигал тонкости управления фермерским хозяйством. Такое состояние дел, насколько я понял, устраивало всех, пока его брат не погиб на доживающей свой век лесопилке – дерево вопреки всем законам природы упало прямо на него. Отец, уже décrépit старик, ненадолго пережил своего старшего сына. Насколько я помню, собирая легенды, ты несколько раз беседовал с ним. Ты описывал его как бесцеремонного старого тирана переполненного горьким, как «черная смола» ехидством, но его сын мало похож на отца. Для такой глуши, как Блэквуд, у него прекрасные манеры – думаю, этим качеством он обязан проведенному в Лондоне времени.
Джозефу Стоуну пришлось вернуться домой, не завершив образование, и принять бразды правления в свои руки. Управляет он семейным предприятием, насколько я могу судить, успешно, но гордости из-за этого не испытывает и душу вложил в иное дело – в какие-то научные исследования, о которых он пока рассказывает только намеками. А все жители Блэквуда от батрака до мэра, несмотря на отсутствие диплома, зовут его доктор Стоун. У него даже есть небольшая медицинская практика – в основном друзья семьи и intéressant медицинские случаи.
Я тоже кажусь ему интересным случаем – он часто наносит мне визиты и настаивает на ответных, всегда принимая меня с искренним радушием. Чем-то он напоминает мне тебя, Джеймс, и в его речах практически нет ограниченности, свойственной village. Внешность у него тоже интересная, как видишь – такие резкие черты легко и приятно рисовать, даже неопытный художник сможет передать приблизительное сходство.
Более-менее закончив с доктором Стоуном, перехожу к почтенному Николасу Хейру, мэру этого райского местечка. Мэр в точности соответствует твоему описанию трехлетней давности – невысокий, вялый, толстый человек, похожий на связку сарделек. Не покидающему его лица сонному выражению странно противоречит светящийся в небольших глазках ум и скрытое ехидство – поэтому нарисовать его портрет, несмотря на каменную неподвижность оригинала в кресле, было не так-то просто! Говорил он тогда мало, а после того, как выяснил главное – что я не предвещаю массового приезда богатых лондонцев, да и сам к этой категории отношусь только occasionnels – то замолчал окончательно.
Желание нарисовать священника у меня не возникло – уж больно непримечательная личность. Узнав о нашем знакомстве, он долго распространялся о том, как плодотворно вы сотрудничали. Похоже, это было одним из самых ярких событий в его жизни, даже – если судить по твоим возмущенным рассказам – его сотрудничество заключалось в том, что он всячески ставил тебе палки в колеса. Я часто сталкиваюсь с ними обоими в гостиной доктора Стоуна, и не могу сказать, что follement рад этим встречам.