"Как там у Пушкина... "Не стая воронов слеталась на груды тлеющих костей, за Волгой, ночью, вкруг огней удалых шайка собиралась..."
- Поднимайся, белая сволочь! Что бормочешь, говори как следует!
- Из хат... из келий... из темниц...
- Что из хат? Какие еще темницы? - на миг опешил чекист.
- Они... стеклися... для стяжаний!
- Ха! Шуткуешь со мной, стерва?! Вот тебе кельи, вот тебе темницы!
Еще вчера Виктором владело отчаяние. "Как глупо я дал себя взять! Выследили... Подловили... Какой же трус этот Аболенцев, выдал... Что со мной будет?"
Страшила не только смерть. Ему доводилось слышать о подвалах чека, допросах с пристрастием, которые мало кто выдерживал, выстрелах в затылок. Само слово "Лубянка" - а именно здесь он сейчас находился - стало синонимом ада, с той лишь разницей, что мучениям подвергают не грешников, а праведников.
В праведности дела, за которое ему предстояло положить жизнь, Виктор не сомневался. И сегодня он уже преодолел упадок духа, притерпелся к боли. Мысль, что он умирает за Россию, поддерживала в нем силы.
- Будешь говорить, дворянская гнида?
Подобие улыбки появилось на разбитых губах Виктора.
- Я... не дворянин... к сожалению...
Его отец был учителем истории. Всю жизнь коллекционировал картины передвижников. Восторженно принял февральскую революцию ("Слава тебе, Господи, наконец-то Россия станет демократической страной!"). Пришел в смятение от октябрьского переворота.
А потом к ним ввалились трое матросов с винтовками и длинноволосый расхристанный человек - на рукаве красная повязка.
Человек ткнул в лицо отцу отпечатанный на машинке мандат с фиолетовым штампом, матросы начали срывать картины со стен и сваливать в кучу.
- Не отдам, не отдам, что вы делаете! - слабо вскрикивал отец, хватаясь за рамы.
- Отойди, буржуй! - гаркнул человек с повязкой.
И тогда отец одним движением - оно запечатлелось в памяти как медленный полет - вскочил на подоконник и выбросился с шестого этажа. И сейчас перед глазами черная клякса на булыжной мостовой - тело отца.
- Собаке - собачья смерть! - равнодушно процедил красноповязочник. Одним буржуем меньше. Пошли, товарищи!
Матросы пошвыряли картины в кузов. Грузовик, пуская клубы дыма, объехал труп и скрылся за поворотом...
- Говори! Говори! Говори! - посыпались тупые удары.
"А Мишка, мерзавец, связался с красными. Никогда... ему... не прощу..."
"Пепел Клааса бьется о мою грудь..." - прозвучали в памяти слова из любимой книги.
Выстрела он не услышал.
Золотые погоны на отутюженном кителе. Ненавистные погоны, сорвать бы их раз и навсегда!
А лицо у него породистое, ухоженное. Бровь подергивается. Что это вы такой нервный, ваше благородие? Впрочем, палачи все нервные, боятся возмездия!
Как он меня истязал! Зрачки огромные, от морфия, что ли? Ноздри ходуном ходят - наслаждается муками моими! Возьмется за кончик повязки и отдирает. Медленно-медленно, чтоб больнее было. Затянется папироской - и в рану ее. Гасит... А сам гундосит с придыханием:
- Мы все-е пго вас знаем... Не отпигайтесь, - бес-смысьенно... Как там, у ва-ас? Весь миг насий-йя мы газгушим? До основанья? А за-атем? Стго-ить будете? На газвай-инах? Или в бе-егйогах станете жить? Ну-с?
Я харкнул ему в лицо кровяной мокротой. Он утерся крахмальным платочком - и в огонь его! Поворошил дрова кочергой, подождал, пока раскалится, и прижег мне щеку до кости.
- Не противно нюхать, ваше благородие? - спрашиваю.
- Напго-тив, - отвечает. - На гедкость пги-ятный агомат.
И вот стою с петлей на шее, а он, штабс-капитан добровольческой армии Деникина, у моих ног. Как побежденный. Китель отутюжен, погоны золотые, на левом рукаве трехцветный шеврон. А лицо кислое, недовольное. Испортил я ему обедню! Не сломил он меня, как ни старался.
А умирать все равно страшно. Ох, как страшно! Только не выкажу я своего страха, не дождется!
Эх, Витька, Витька, посмотрел бы ты сейчаас на меня... Неужели так и не увидел бы, в какую грязь влип? Брат мой Витька, враг непримиримый... Разошлись наши дорожки, да уж и не сойдутся. Помнишь, как мы подрались, когда ты нашел у меня под подушкой листовку? А когда погиб отец, не захотел со мной знаться. Ушел к белым, как был, в гимназической шинели, оставил мне записку: "Встречу - застрелю!" Теперь уже не застрелишь...
Не поняли вы с отцом, какое пришло время. Да разве стоило из-за картин себя убивать? Картины - тьфу, пыль. Ленин сказал, что лишь пролетарская революция в состоянии спасти гибнущую культуру и гибнущее человечество. Так до картин ли сейчас?
Свершится мировая революция, пускай не завтра, а, скажем, через месяц или даже год. Владимир Ильич писал американским рабочим, что европейская пролетарская революция может и не разгореться еще в ближайшие недели. Но то, что она вспыхнет, - факт!
Вот тогда начнется заря нового, пролетарского искусства. И никто не станет сокрушаться о буржуазной рухляди. Все будут равны и счастливы, ведь не напрасно же проливаем кровь, жизни свои кидаем в горнило истории.
Так что не даром я умираю, Витька! Помнишь книжку о народном герое Фландрии Тиле Уленшпигеле? Это благодаря ему я стал большевиком. Пепел погибшего от рук палачей Клааса бился о его грудь, а сейчас бьется о мою.
Проща...
Тюремная дверь захлопнулась за его спиной. Избитый в кровь, растерянный, недоумевающий, он рухнул ничком на койку.
Его арестовали ночью, увезли в "черном вороне". Перед допросом долго били.
Наконец он очутился перед следователем, молодым, красивым, пахнувшим одеколоном. Суконная гимнастерка без единой морщинки, кубики на петлицах, строгий взгляд.
- Вы арестованы как враг народа, троцкист. Обвиняетесь по пятьдесят восьмой статье в измене Родине, попытке свержения Советской власти, терроре.
- Но я ни в чем не виноват! Это ошибка!
- У нас ошибок не бывает, - отрезал следователь. - Сознайтесь во всем, это облегчит вашу участь.
- Мне не в чем сознаваться!
- Неправда.
- Клянусь!
- Известны вам эти люди?.. - следователь назвал несколько фамилий, их знали все в стране.
- Конечно, известны.
- Ну вот, - кивнул следователь с довольным видом. - А утверждали, что не в чем сознаваться!
- Но какое я имею отношение?!
- Самое прямое. Это главари вашей контрреволюционной банды.
- Но я ни с кем из них не встречался!