— Страшную месть? — оживился Генрих.
— Да, страшную. Ибо только лишь Ориген мог согласиться на такое добровольно во имя добродетели.
— Да что же с ним сделали?
— С кем, с Оригеном, или с Абеляром?
— С обоими! — зашёлся хмельным хохотом Пиркгемер.
Беседа всё более походила на те речи, которые во все времена можно услышать повсюду, где случиться быть питейному заведению.
— Абеляра… — Бегайм окинул любопытных торжествующим взглядом, — оскопили! Да, соделали евнухом, или как он сам говорит, ежели мне не изменяет память, «изуродовали те части тела, которыми» он «совершил то, на что они жаловались».
— О, ужас! — возмутился Нюрнбергский рыцарь. — Бедолага!
— И вопреки Вашему утверждению, — Бегайм тщетно попытался дотянуться указательным пальцем до рыцарской цепи на шее Конрада, — Абеляр с величайшим прискорбием вспоминает свой безумный поступок и признаёт справедливость кары, которую навлекло на него Провидение!
— Коль скоро моему брату позволено читать между строк у Гомера, — возразил тот, — то и я позволю себе ненадолго сию прихоть в отношении Абеляра.
Шварц принял позу проповедника за кафедрой.
— Оскоплённый, униженный, кающийся, поверженный во прах, постригшийся в монахи, потерявший возлюбленную, он всё же не может удержаться от восторга, вспоминая о своих любовных приключениях. «Итак, — говорит Абеляр, — под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усердие в занятиях доставляло нам тайное уединение. И над раскрытыми книгами больше звучали слова о любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще тянулись к груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали любовь, чем следили за написанным.»
Воображение Дюрера, то следуя за описанием, то опережая его, рисовало груды книг, столь любимых им, и два обнаженных тела, увлекаемых токами страсти. В этом было что-то от грехопадения прародителей. Альбрехт силился поймать возникший образ, чтобы разглядеть лица, а речь Шварца текла, и новые картины смывали прежние, словно волны слизывали песчаные за́мки на берегу Остзейского моря.
— «Чтобы возбуждать меньше подозрений, я наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а с нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше? Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше этих наслаждений мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем менее пресыщения они у нас вызывали».
Шварц умолк. Захмелевшие мужи мечтательно смотрели, кто на вино в кубке, кто на пламя свечей. О чём думали они? Вспоминали свои любовные похождения? Жаждали новых? Или просто предались неге, которая невольно овладевает сердцем и пронизывает тело всякий раз, как только вечная женственность, в одном из бесчисленных образов своих, является мужской душе?
Подле кованного подсвечника на стол рухнул мотылек с опалёнными крыльями. Другой отчаянно бился лужице вина.
— Годы страдания ради мига наслажденья… — проронил Бегайм. — Вы описали сие столь красноречиво, доблестный рыцарь креста, что я готов признать Вас победителем в сегодняшнем диспуте.
— Я бы на Вашем месте не торопился возлагать венец на чело моего брата. — Тон Генриха был таким, будто на раскаленное железо плеснули ледяной водой. — Хотя мне и льстит, что мой горячо любимый Конрад владеет языком столь же искусно, сколь и мечом, однако, справедливости ради, должен заметить, что он похищает у Вас победу, великодушный Лоренц. Ибо незаметно переведя разговор с войны, прискорбнейшего из человеческих занятий, на любовь — занятие достойнейшее, хоть порой и сопряженное со страданием, он вводит Вас в заблуждение. Это всё равно, что доказывать преимущества чистилища, перечисляя красоты рая!
— Я мог бы тебе возразить, любезный брат, сказав, что любовь суть та же война. Страсть возможна лишь тогда, когда мужчина покоряет женщину. Впрочем, ты мало что в этом смыслишь, ибо верность супруги и домашний очаг заменяют тебе любовные битвы.
— Твои слова ни мало не задевают меня. Право, к чему бороздить неведомые моря в поисках клада, когда твой дом полон сокровищ?
— Избрав для себя путь благоразумия и довольства, ты навсегда утратил из виду тропу счастья.
Близнец вздрогнул. Конрад посмотрел брату в глаза, и его губы зашлись ухмылкой.