Другой ошибкой, по его словам, было то, что рано выпустили немецких пленных. Человек этот, испытывавший столь сильную ностальгию по войне, когда-то окончил гуманитарный факультет МГУ. И таких было немало.
Приехав в Ярославль, я имел наивность сесть в грязном ресторане «Медведь» за один стол с проституткой лет сорока пяти, толстой и обрюзгшей. К счастью, ко мне подсели ребята с автозавода, один из которых стал убеждать в необходимости нового НЭПа.
В Ярославле я побродил по старым церквам. Все остальное было грязно и некрасиво, включая горожан.
Я сел на поезд, отходивший в Вологду. На станции Данилов в почти пустой вагон вошла шайка, судя по всему, бежавшая от ареста. Один был без ноги, другой без носа, третий однорукий и одноглазый. Их сопровождали две женщины. Одна из них, со шрамом на лбу, смахивала на волчицу. Все были пьяны и грязны.
В Вологде же было очень красиво. Стояла белая ночь, и город был как заколдованный. Аккуратные деревянные дома, обсаженные палисадниками, казались игрушечными.
Днем же прелесть городу придавали бесчисленные аллеи, скверы, парки, преимущественно березовые. Современные, да и старые каменные дома, казались чужеродными. Даже река Вологда была удивительно наивной и простодушной, как, впрочем, и весь город.
Я остановился в гостинице, помещавшейся на дебаркадере. Моим соседом по комнате оказался заведующий отделом рабочих кадров глухого Тотемского райисполкома. От него первого я услышал совершенно иную интерпретацию советской истории 20-х годов, чем было принято в советских учебниках. Советская власть, говорил он, дала после революции землю всем. Крестьянская беднота 20-х годов произошла только из бездельников. Уход крестьян в город тогда прекратился. Более того, начался обратный приток в деревню.
Вечером следующего дня в комнату мою въехал стеклодув из Харовска. Приехал оформлять инвалидность. В справке, которую он показал, было сказано, что он страдает припадками эпилепсии и «интеллектуально снижен».
Его, как и моего случайного собеседника в Касимове, лечили антабусом от алкоголизма. Но в отличие от несчастных жителей Того, погибавших от излишнего потребления коньяка и ликера, стеклодув из Харовска пил денатурат, одеколон и политуру, почитавшуюся за лакомство, — достать ее можно было с трудом. Зрение у него стало очень плохим, он знал отчего и объяснил, что, во-первых, когда пьет, не может остановиться, а, во-вторых, если хочется выпить, но в кармане лишь пять рублей, то поневоле приходится покупать тройной одеколон.
Стеклодув очень гордился тем, что сам поставил свой дом. С плотниками, сказал он, шутить нельзя. Если хозяин обманывал в оплате, они заделывали в стену дохлую кошку, после чего в доме было жить невозможно.
Из Вологды я отправился на пароходе по Сухоне в Тотьму. Это старинный городок, до революции служивший местом политической ссылки. С берега Тотьма была красива остатками старых церквей.
Я сразу отправился в краеведческий музей, в котором не было решительно ничего интересного, кроме местных игрушек. Узнал, что в Тотьме побывали в ссылке Луначарский и Молотов, дом-музей которого был недавно закрыт.
Удручающее впечатление от музея усугублялось его экскурсоводом. Он был в грязном хлопчатобумажном костюме, небритый, тощий, беззубый, с двумя желтыми клыками, на голове — старая кепчонка.
И соседи в гостинице подобрались впору: неразговорчивый старик из Вологды и глухой молодой парень. К тому же в гостиницу явился милиционер — проверять, кто я. Со мной на пароходе плыл какой-то начальник, перед которым все раскланивались; наверное, он-то и послал проверить, не ревизор ли я какой или журналист.
Рано утром я в панике бежал из Тотьмы в Великий Устюг на последнем пароходе в эту навигацию. Не мои это были корни, но я еще этого не понимал. Были бы мои, может, я иначе бы смотрел на все.
Сухона, величавая река, протекала меж крутых берегов, поросших лесами. Лес рубили повсюду: плоты, отдельные бревна заполонили реку. На берегах виднелись трелевочные тракторы, желоба, скаты, груды срубленного леса. Прибрежные деревни были полны пустых домов с окнами, забитыми досками.
На палубе ко мне подошла робкая босая старушка и спросила, а можно ли быть здесь? Она впервые в жизни плыла на пароходе и не знала, что палуба — самое дешевое на пароходе место.