Тут же выяснилось, кто были люди из «Афинской школы», они наперегонки бросились подавать плащи вождям. Это были шоферы.
Кремлевская охрана покинула зал, и я перешел в холл, посмотреть, как уезжают руководители партии и правительства.
Около главного павильона с его грандиозной лестницей, напоминавшей в миниатюре знаменитую лестницу из «Броненосца Потемкина», стоял десяток-другой правительственных машин, милиция оцепила не всю территорию выставки, а небольшой квадрат, оставив узкий выезд.
Я очутился рядом с заместителем директора ВДНХ Новаковским. Тут произошло неожиданное. Из толпы зевак, окружавшей квадрат с правительственными машинами, вырвался человек и остановился прямо перед машиной, помахивая конвертом. Произошло минутное замешательство, но дверца машины все же приоткрылась, оттуда высунулась рука и взяла конверт. Тут же с разных сторон толпы выскочили еще двое, и сцена повторилась. Рука из машины взяла и их письма.
«Охране попадет, — злорадно произнес Новаковский. — Есть тут такие, — добавил он, обращаясь ко мне, — жалобы хотят подать прямо правительству. Заранее знают, где оно бывает: в Большом театре или у нас, всегда стараются проскочить через охрану».
Так или иначе, челобитные были приняты. Но только челобитчики скрылись в толпе, их немедленно задержали для выяснения личности.
Наутро я узнал из газет, кто была прекрасная женщина, которую столь неохотно выпускал из своих объятий Кириченко (я его вполне понимаю). Это и была Лири Белишова, член Политбюро Албанской партии Труда, находившаяся с дружественным визитом в СССР и приглашенная на открытие ВДНХ. Она была на трибуне во время официальной церемонии. Быть может, гнев Энвера Ходжи на Лири Белишоову, приведший к ее гибели, объяснялся не только политическими причинами. С какой, собственно, стати, глава независимого государства и лидер героической партии Труда должен спокойно выносить, как какой-то Кириченко нахально обнимает на людях его ближайшего политического соратника? Да, ведь Энвер Ходжа, бывая в Москве, мог знать и то, что каждый банкетный зал правительства состоит не только из основного помещения, но также оборудован уютными комнатами для отдыха. И кто знает, как мог Кириченко злоупотребить политическим доверием Лири Белишовой...
Так или иначе, но политическая карьера самого Кириченко продолжалась после этого недолго. Он канул в политическое небытие, удаленный в провинцию, откуда уже никогда не появлялся.
Бессонная неделя, нервозность и напряжение не прошли даром. Жора просто отсыпался, а я испытал серьезный срыв, который привел меня к началу глубокого внутреннего переворота. Я лежал в постели один. Все близкие уехали на лето из Москвы. Я не испытывал никакой боли, но и не мог встать, и не хотел выходить на улицу. Чтобы отвлечься, я снял с полки «Анну Каренину», которую читал когда-то в школьные годы. Взял просто так, быть может потому, что книга стояла на полке прямо передо мной. Нехотя заставил себя вчитаться, и вдруг поймал себя на мысли, что сцены с Левиным, которые я когда-то при первом чтении пропускал, стали для меня центральными, а вся линия Анны вызывала тяжелое раздражение. Дочитав Анну Каренину, я взялся перечитывать «Войну и мир», увидев там многое, чего раньше не замечал и не понимал. Во мне наметился резкий душевный перелом. Я вдруг нащупал в своей жизни новую точку опоры, которую судорожно искал, вынужденный блуждать в мире кафкианских Главных павильонов, «хлопковых полей», Абдурахмановых и Рыликов, Моисеевых и Позиных...
81
ТУМАННОСТЬ АНДРОМЕДЫ
Год за годом, день за днем
Звездным мы горим огнем,
Плачем мы, созвездий дети,
Тянем руки к Андромеде.
Я уехал на месяц в Меленки, и среди прочих книг мне попалась «Туманность Андромеды» известного писателя Ивана Ефремова. Эта социальная утопия меня поразила. Ефремов был человеком очень одаренным, но, только что перечитав
Толстого, я не мог не восстать против явного антигуманизма и ницшеанства Ефремова. Я решил написать ему письмо. Это был мой первый опыт полемики такого рода. Перечитывая черновик письма, я поражаюсь тем, насколько во мне была сильна анархистская закваска, которую я тогда не осознавал.
«Старые средневековые утопии подчас отпугивают нас оттого, что, во-первых, в них подавлялась свобода личности, а, во-вторых, подавленные невежеством своего времени, авторы не имели понятия о величайшей радости жизни — радости творчества. Близки к вам Кропоткин, Реклю, Беллами, но они были, если не сказать, врагами научно-технического прогресса, то уж во всяком случае не понимали путей его развития, полагая, что он может осуществляться свободными общинами. Но и они уже бросили вызов дифференциации труда, как отупляющей человеческое сознание, превращающей его в придаток машины. Они мечтали о духовно могучем, разносторонне развитом человеке.