Для меня не секрет, что на Западе, да, наверное, и здесь, на Востоке, многие люди, даже широко образованные и сами по себе не религиозные, считают открытого атеиста человеком аморальным. Дело простое — моральные принципы этого мира сформулированы религией и внедряются через нее. Следовательно, считают эти люди, атеист должен вместе с религией отвергать и все устои морали и этики. Я был бы рад, если бы вы увидели за моими несовершенными формулировками, что из материализма вместе с глубоким познанием природы вырастает и новая мораль, новая этика и эстетика, более совершенная потому, что ее принципы покоятся на научном изучении законов развития человека и общества, на исследовании неизбежных исторических изменений жизни и психик, на познании необходимости общественного долга. Что у материалиста тоже вещая душа и сердце, полное тревоги, по выражению нашего великого поэта. Тревоги не только за себя, но и за весь окружающий мир, с которым неразделен каждый человек, и судьба мира — его судьба».
Нет, он не уклонился от ответа, хотя, по существу, назвал меня «врагом». Я думаю, что переписка с Ефремовым была моим первым реальным, хотя и косвенным вкладом в русскую общественную мысль.
82
МОСКВА — ПЕКИН
Грозен и смел мой супруг на войне,
Всех он прекрасней и лучше в стране.
Палицу сжал он и мчится вперед
Прежде всех царских других воевод.
Внимательно следя за XXI съездом партии, я обратил внимание на странные нападки на Югославию за то, что там утверждают о наличии якобы существующих советско-китайских разногласий. Зная советские политические традиции, я заподозрил, что дыма без огня не бывает, и хотя некоторые советологи уже после 1963 года, идя на поводу у Анатолия Голицына или Носенко, утверждали, что советско-китайский раскол есть лишь ловкий политический трюк СССР и Китая, я немедленно усмотрел уже в конце 1958 года признаки этого раскола. Я стал покупать китайский еженедельник «Peking Review», из которого мне стало ясно все. Раскол был неминуем. Это ощущение усилилось после того, как моя факельская приятельница Леля Александровская, побывавшая в Китае, показала мне фотографии, привезенные ею оттуда. Я видел, как китайцы чуждо и враждебно смотрели на советских туристов.
В это время Коля Парин плавал в Тихом океане в научной экспедиции на корабле «Витязь». В один из рейсов им дали двух китайских стажеров. Один из них был новый автомат, а другой — сын профессора, от избытка патриотизма вернувшегося в Китай из США в 1949 году. Проникнувшись доверием к Коле, китаец-интеллигент разрыдался. Его партнер писал на него доносы в посольство. Интеллигент не выносил русскую кухню, но будучи стеснительным, молча голодал. Его напарник обвинял его, что тот подрывает советско-китайскую дружбу.
Все студенты-китайцы должны были возвращать в посольство половину стипендии. Интеллигент утаил деньги, купил фотоаппарат (роскошь, недоступная в Китае) и прятал его у Коли.
Россия казалась ему раем по сравнению с Китаем, и он боялся возвращаться туда. Его, например, поражала свобода передвижения в СССР, на которую никто из нас не обращал внимания как на особое благо. Но в Китае и ее не было. Однажды его послали в командировку в Циндао. Было жарко, и он попросил стакан воды в первом попавшемся раскрытом окне. Ему со всей китайской учтивостью преподнесли воды, но тут же послали пацана в местное ГБ с сообщением, что появился незнакомый человек. За ним стали следить повсюду, включая уборную, а потом задержали, пока не выяснили, что у него действительно есть командировка.
Все, что я знал о Китае, возбуждало у меня чувство глубокой политической антипатии, и в конфликте с Китаем, которого я ожидал, я был решительно на советской стороне. В библиотеке Ленина я обнаружил на выставке новых поступлений книгу, изданную в Гонконге, о Большом скачке, где было, в частности, письмо старика, просившего, чтобы его, после смерти, бросили в пруд на съедение зеркальным карпам, чтобы таким образом он был посмертно полезен народу.