Впервые я отождествил себя с Израилем в конце 1963 года. В ЭНИМСе незаметно сложился сионистский кружок. Дальше разговоров и обсуждении радиопередач из Израиля дело не заходило, да и слово «кружок» — сильное преувеличение. Тем не менее Илья В., Андрей Клячко, а потом и Саша Табенкин, племянник знаменитого Табенкина, стали моими сионистскими конфидентами. Каждый успех Израиля переживался нами как собственный успех. Но в ЭНИМСе были и другие евреи. Воля Криштул сказал по поводу присуждения Насеру звания Героя Советского Союза: «Конечно, Насер — это Насер. Но, — радостно улыбаясь, продолжал Воля, — он же строит социализм!»
Я уже видел живых израильтян в 1957 году, но вдруг я встретил человека, который побывал в Израиле, в самом ЭНИМСе. Однажды в нашем отделе появились два болгарина. Один из них, инженер Л., гостил в Израиле у родственников и рассказывал об этой поездке с восторгом. Ему даже разрешили посетить завод в Лоде, о котором он, как инженер, отозвался очень высоко.
90
В декабре 1963 года, уже после рождения моего сына Вениамина (по иронии судьбы — в Меленках), я был в Куйбышеве и остановился в гостинице «Жигули». Там я обратил внимание на юркого небритого еврейчика в фуфайке, сновавшего каждое утро в буфете и со всеми знакомого. За день до моего отъезда он подошел и ко мне:
— Ну, как вам нравится наш оркестр?
— ??
— Вы разве не наш новый скрипач?
— Вы меня с кем-то спутали. А о каком оркестре, простите, идет речь? — спросил я, усаживаясь с фуфайкой за один столик.
— Театра оперы и балета.
— Ах, послушайте. Я видел афишу вашего театра. У вас главный режиссер Геловани. Тот самый Геловани, который в кино играл Сталина?
— Нет, это я, а тот Геловани — мой отец, — сказал мнимый еврей.
— А правда, что ваш отец очень любил Сталина? — спросил я Геловани-сына совершенно доброжелательно.
— Да, — с гордостью ответил он, — это правда. Старик так любил Сталина, что умер в его день рождения в 56 году.
Заинтригованный, я продолжал выпытывать:
— А у Сталина был личный круг знакомств? Я не имею в виду членов Политбюро.
— Конечно! — ответил Геловани и позвал меня к себе в номер.
Он жил там почти год в ожидании квартиры. Кажется, он был холост. Мы просидели несколько часов, и он без устали рассказывал о Сталине.
«У Сталина был узкий круг грузинских друзей: мой отец, Миша Чиаурели. Он очень любил Сережу Кавтарадзе. Отец мой познакомился со Сталиным впервые в 35 году на просмотре фильма «Великое зарево», где он снялся в роли Сталина. Когда просмотр окончился, Сталин обернулся к отцу: «Я не знал, что я такой обаятельный». С тех пор он часто приглашал отца. Последний раз он пригласил своих друзей в 46 году. Он только что перенес инфаркт. Берия ездил в Германию и собрал там материалы о Яше. Сталин был очень расстроен».
Геловани-сын обмакнул по-грузински хлеб в вино и предложил тост... Я спешил на завод и должен был уйти. Я до сих пор корю себя, что так больше и не зашел к нему.
91
В 1965 году я сделал новую попытку уйти в аспирантуру. Я выбрал престижный Институт автоматики и телемеханики (ИАТ) Академии наук. Попасть туда со станкиновским дипломом было крайне трудно. Я обратился к Авениру Аркадьевичу Воронову, заместителю директора ИАТ, который одно время занимался программным управлением. Он поддержал меня, и я подал документы. Вскоре меня вызвали к другому заместителю директора — Челюсткину, который стал выяснять мои математические знания. Надо мной все еще висело проклятие СТАНКИНа, где, как я говорил, математическая подготовка была смехотворной. Я честно признался, что это мое слабое место, но я берусь в кратчайший срок ликвидировать пробелы. Уходя, я был уверен, что все провалилось.
В конце сентября, вопреки ожиданиям, я получил письмо из ИАТа о принятии в аспирантуру. Я был вне себя от радости, ибо понимал, что начинается новая жизнь. Я показал письмо Зусману, что было для него полным сюрпризом. «Вы делаете ужасную ошибку. Вы бросаете работу, которая могла бы принести вам очень многое. Я всегда догадывался, что вы идеалист, но не полагал, что до такой степени», — сказал он.
Мои организационные связи с ИАТом оказались слабыми. Мне не нужно было туда являться, и я лишь изредка ходил консультироваться с Вороновым. В ИАТе были толковые ребята, в основном евреи. Разница между ними и энимсовцами была огромная. Знание языка и даже двух и трех было всеобщим. Директором ИАТа, который впоследствии был переименован в Институт проблем управления (ИЛУ), был академик Вадим Александрович Трапезников. В ИАТ-ИПУ царила всеобщая фронда. В стенгазете было перепечатано стихотворение Мандельштама о Сталине. Если бы кто-либо зашел почти в любую комнату ИАТ и стал бы вдруг повторять официальные лозунги и вообще защищать официальную политику, то был бы немедленно заподозрен в стукачестве и покончил бы публичным самоубийством. Симпатии к Израилю были всеобщие (среди евреев, разумеется).