Когда мне после моего ареста дали прочесть кошмарную фантастическую небылицу, которую Ошерович возвел на себя и на других, я сначала не мог поверить, что это действительно написал он. Но, увы, позже я узнал — и сейчас это знают все, — что кроме того, что он выдумал такие ужасные вещи на 72 страницах его «показаний», он дал очные ставки 200 лицам и подтвердил все, что наговорил на себя и на других.
Мне Ошерович очной ставки не дал, потому что, когда я этого потребовал, его уже не было в живых — он покончил самоубийством в минской тюрьме. Его нелепая выдумка о том, что он якобы командировал меня в Америку для проведения бундовской деятельности, осталась как обвинение против меня, которому, к сожалению, поверили следственные органы...
Все это произошло, когда я находился в московской больнице. Когда в конце февраля я возвратился в Минск, я не имел и не мог иметь представления обо всей этой кошмарной истории. Я не знал и не мог знать, что против меня подготовлена такая провокация. Напротив, я был уверен, что после январского пленума 1938 года ЦК ВКП(б) мне удастся без труда доказать необоснованность клеветнических нападок на меня, имевших место в июне — июле 1937 года. Когда я приехал в Минск, парторганизация успокоила меня и велела активно взяться за работу по написанию второй части истории Белоруссии. Мне дали квартиру в новом доме Академии, и я, действительно, с усердием принялся за работу, считая, что сейчас я смогу снова спокойно заниматься интенсивной работой. В течение нескольких дней я трудился от зари до зари и подготовил конспект второй части учебника истории Белоруссии, которую я должен был написать. Но 4 марта моя работа прервалась. В этот день меня арестовали, а 8 марта я был вызван на допрос, где мне было предъявлено обвинение, что я... польский «шпион» и член бундовской националистической организации. Услышав такое обвинение, я был ошеломлен. Вначале я думал, что это не более чем шутка; я заявил следователю, что обвинение против меня целиком похоже на дело Дрейфуса и потребовал, чтобы мне объяснили, на каком основании против меня выдвинуто такое необоснованное клеветническое обвинение. Ответом на мое требование была дикая фантастическая болтовня Ошеровича и краткие извлечения из «показаний» еще нескольких арестованных, которые «показали», что я был членом «бундовской фашистской организации». Вот какие показания мне зачитали.
1. Некто Гольдберг, приехавший в 1930 году и оставшийся в Минске, показал, что в 1931 году он стал членом бундовской организации, руководил которой тогдашний редактор «Октобер» Ошерович. Осенью 1931 года в редакторском кабинете Ошеровича произошло заседание организации, на котором я присутствовал и там заявил, что ко мне приехал специальный представитель нью-йоркской газеты «Форвертс» по фамилии Ботвинник, передавший мне 150 тысяч долларов на проведение бундовской деятельности.
2. Литературный критик Царт показал, что в 1931 году он был членом бундовской организации, руководители которой — Оршанский и я. Я был также «идеологом» этой организации. Далее он показал, что центром этой организации была
Минская Академия Наук и что в 1932 году он вместе со мной принимал участие в нескольких собраниях, происходивших в Кабинете Оршанского в Минской Академии.
Остальные давали другие «показания». Каждый из них выдумывал какую-нибудь организацию с тайными заседаниями, террористическими группами, и каждый уделял мне особую «подобающую» роль в его фантастической бундовской организации.
Когда мне прочитали краткие извлечения из этих вымышленных «доказательств», я потребовал очных ставок с Гольдбергом, Цартом и другими, выдумавшими обо мне ужасные фантастические небылицы. Я попытался доказать, что Гольдберг не был и не мог быть со мной в одной и той же подпольной бундовской организации в 1931 году или в какое-либо иное время. На фактах я доказал, что никакого заседания бундовской контрреволюционной организации не происходило и не могло происходить в редакции Ошеровича в 1931 году, так как тогда Ошерович был на подпольной работе в Литве, а я тогда работал в Московском Истпарте и не был в Минске до конца 1933 года. Я пытался доказать, что показания Гольдберга — это низкопробная провокация и не более. Я также попытался доказать, что и другие показания, так же, как показания Гольдберга, несостоятельны, так как в 1933 году ни я, ни Оршанский в Минске не были и никакой связи с Академией не имели. Кажется, я сделал все, чего можно было добиться в условиях тюрьмы, дабы добиться очной ставки с кошмарными клеветниками с целью доказать свою невиновность. Но я был беспомощен и ничего не мог добиться.