Смею Вас заверить, и в этом Вы сможете убедиться из моих публикаций, что я не питаю никаких личных предубеждений ни против Вас, ни против кого-либо другого, ответственного за современную советскую национальную и внешнюю политику. Все, к чему стремлюсь я и многие другие люди, — это достижение взаимопонимания.
Надеюсь на Ваш ответ, будучи готов как к письменной, так и устной дискуссии».
Ответ, датированный 24 февраля, я получил с молниеносной быстротой. Из него следовало, что Жуков еще не решил навести обо мне справки.
«Я получил Ваше письмо. Мне непонятно, каким образом в Ваше распоряжение поступили письма, которые я направлял Альшанскому. Тем более, что Альшанский живет не в Москве, а в Белоруссии. Писал я Альшанскому, исходя из добрых чувств к человеку, который явно сбит с толку сионистской пропагандой и поставил себя в ложное положение, поскольку он, как и я, является ветераном Отечественной войны.
Я искренне хотел помочь ему избавиться от своих заблуждений. Боюсь, что я не преуспел в решении этой задачи, — он остался глухим к моим доводам и ответил мне недавно оскорбительным письмом, в котором заявил, будто я пользуюсь «методами Гитлера». Что поделаешь! Видимо, этот человек очень обозлен и дружественные соображения до его сознания не доходят.
Не могу скрыть, что меня удивил содержащийся в Вашем письме список Ваших публикаций в буржуазной прессе. Можно подумать, что Вы являетесь корреспондентом этих изданий. Так ли это? Ознакомиться с вашими статьями я не могу, так как ни «Таймс литерари саплемент», ни «Нью-Йорк ревью оф букс» я не получаю, а остальные издания, названные Вами, мне и вовсе не известны».
В ответ на это я послал еще одно письмо и вложил в конверт копии некоторых из упомянутых выше статей.
«Очень признателен Вам за Ваше письмо, хотя, естественно, я не могу согласиться с Вашей оценкой мотивировки поведения Альшанского. Что касается моих публикаций, то для меня это единственная форма высказывания своего мнения. К сожалению, у меня нет иной альтернативы. На самом деле мною опубликовано за границей довольно большое число статей. Я был бы очень рад, если бы они стали знакомы таким людям, как Вы, от которых зависит формирование общественного мнения страны, а не складывались бы на полку в архивах соответствующего отдела КГБ. К несчастью, у меня почти нет черновиков тех статей, на которые я сослался в своем письме к Вам. Впрочем, я могу послать Вам две моих статьи, из которых Вы сможете составить представление о моей позиции в национальном вопросе.
Надеюсь, что Вы сможете убедиться в том, что я не руководствуюсь ни личным «озлоблением», ни национальными предрассудками. Пока я хотел бы ограничиться замечанием о том, что в Вашей личной концепции, равно как и в общей пропагандистской концепции, принятой в наше время в СССР, содержится глубоко ошибочное представление о том, что каждый человек представляет собой некую «табула раза», на которую любой пропагандистский аппарат может записать что угодно. Я не отрицаю, конечно, психологическое могущество пропаганды, но подобная точка зрения позволяет отмахиваться от любых критических замечаний и независимых мнений, как якобы кем-то продиктованных».
28 марта меня вызвали в ОВИР. Я уже имел печальный опыт и не возлагал на это больших надежд. Фадеев, начальник ОВИРа, доброжелательно сообщил, что принято решение... дать мне разрешение. На сборы давалось только десять дней. Обычно давался месяц.
Поблагодарив Фадеева, я обратился к инструктору Сивец:
— Какие нужны документы?
— Характеристика для жены и дочери.
— На это уйдет месяц.
— Ладно, — поморщилась Сивец, — пусть будет без характеристик.
Получение характеристики было, как известно, самой неприятной и унизительной процедурой. Моя семья, вероятно, была едва ли не единственной, в которой все умудрились этой процедуры избежать.
Через день я получил новое и последнее письмо от Жукова. Оно резко отличалось от предыдущих. Появилось угрожающее «гражданин», появились прямые угрозы, но что любопытно, Жуков говорил о своих еврейских родственниках. Чьих? Его жены? Его собственных?
«Гражданин Агурский!
Я получил Ваше письмо с приложенными к нему копиями статей. Скажу прямо: написаны они чрезвычайно тенденциозно, в них содержится либо неправильное толкование тех или иных фактов, либо открытое выражение солидарности с такими контрреволюционерами, — будем называть вещи своими именами, — как Солженицын.