Что стало с Геней, которая в 1939 году бросилась из Калинковичей в Минск при первой же вести о том, что отец находится в тюрьме! Тогда ей еще могло казаться, что начавшееся освобождение предвещает и освобождение отца. Геня, конечно, не верила, что он в чем-то виноват. Ореол его величия был еще очень памятен. Все могло казаться трагической ошибкой, которая вот-вот будет исправлена. Кроме того, до войны, несмотря на нашу возрастающую бедность, мы все же еще не были нищими. Гене нужно было столкнуться с настоящей нищетой, в которой мы оказались, увидеть отца бесправным ссыльным, стать свидетельницей его унижения, чтобы все иллюзии близкого освобождения исчезли. Ей могло казаться, что избавившись от отца, она, мать и мы смогли бы сразу решить все жизненные проблемы. Но в еврейских семьях не принято было предавать, и поэтому Геня не могла зайти слишком далеко, так что дело сводилось к тому, что она постоянно возбуждала ссоры, не будучи в состоянии убедить мать. Правда, у Гени могла быть и другая причина настраивать мать против отца. Как раз в это время ей пришлось вынести тяжкое испытание. Ее стало вербовать НКВД. Гене очень не хотелось заниматься доносами, но отказываться она боялась. Придумала она истинно еврейский выход. В конце концов она согласилась стать осведомителем, но предупредила, что разговаривает во сне, спросив, не помешает ли это сохранности ее тайны. Ее оставили в покое. Возможно, ее связь с НКВД этим не ограничилась. Ее могли убеждать подействовать на мать, чтобы та оставила отца. Но это не более чем догадка.
Состояние отца стало непрерывно ухудшаться. Видя, что Геня настраивает всех против него, он стал уединяться. Целыми днями он пропадал на огороде за Иртышом, стал сумрачным, сутулым и оборванным, пугая всех своим видом. Но остатки прежней силы еще сохранились. Во время весеннего паводка он бросился в реку, чтобы вытащить оттуда бревно. Дерева не хватало, и оно было большой ценностью.
По новому предписанию, следовало отмечаться каждые десять дней в НКВД до 1943 года. Однажды отец пришел оттуда мрачный, чуть не плача. Он имел неосторожность надеть старую Яшину зимнюю шапку-ушанку, присланную из Кинеля. Сотрудник НКВД сорвал с нее звезду, прикрикнув на отца, как это он мог, будучи врагом народа, носить героический символ рабочего класса.
Ближайшими друзьями отца стала простая русская семья Павиных, из потомственных старожилов Павлодара. Особенно он был дружен с Фешей Павиной, жалуясь на горе, какое выпало на его голову.
Геня увезла нас из русской части Павлодара в более дешевую казахскую, где мы сняли половину большой мазанки с двумя комнатами. В любой дождь крыша, не защищенная даже кизяком, протекала, как решето. Зимой стоял жестокий холод, но все же в новом месте было намного просторнее.
Наш дневной рацион состоял из стакана айрана (снятого кислого молока) и ломтя мякинного хлеба. Больше ничего по карточкам в Павлодаре не давали. Впрочем, айран тоже был не по карточкам. Выжить можно было огородом или бахчой. Мы обзавелись и тем, и другим, но и это не давало возможности прокормиться до следующего урожая. Я был бы счастлив подобрать и съесть на улице корку хлеба, если бы ее нашел, но за это время мне повезло не более двух раз. Все время я ходил, опустив глаза вниз, в тщетной надежде найти что-нибудь съедобное. У нас был статус эвакуированных, и мы имели право получать обеды в эвакопункте. Вначале там еще можно было получить гуляш из конского мяса, но вскоре и эти остатки роскоши исчезли. Стала выдаваться так называемая «затируха»: вода, в которой плавали кусочки слипшейся муки. Вначале это была белая мука, а потом — скверная черная мука, комочки которой плавали на большом расстоянии друг от друга.
Когда мы переехали в казахскую часть, ходить в эвакопункт стало очень тяжело: три-четыре километра, а то и больше, а зимой нам, плохо одетым, в жестокие павлодарские морозы — и вовсе невозможно. Тяжкая участь носить на всех затируху выпала Тусе. Посиневшая от холода, она таскалась в жестокий мороз за затирухой и, придя домой, плакала от холода и обиды. Как сейчас, я вижу это перед собой; тогда я был ею недоволен, а теперь, когда ее уже нет в живых, ее тогдашние страдания мучают меня.