Нельзя передать в нескольких словах впечатление от Третьяковской галереи, скажу лишь, что именно здесь сложились мои представления о русском искусстве. Эти залы столь отчетливо сохранились в моей памяти, что, когда я слышу или вижу имя русского художника, я мысленно подхожу к тому месту, где висели его картины.
Я читал книжки о Федотове, Кипренском, набрасывался на довоенные комплекты журнала «Юный художник».
Очень скоро я открыл и западное искусство. Я воспринял его как и русское искусство — в многообразии. Боттичелли, Леонардо, Микеланджело, Дюрер, Ватто, Пуссен, Гейнсборо, Веласкес не вытесняли друг друга, образуя собой сложную симфонию. С нетерпением я ждал, когда откроется на Волхонке Музей изящных искусств, и частенько прогуливался около него, видя ящики со слепками в его дворе и мечтая о дне, когда я все это увижу. Музей не открывался года два или три, а когда, наконец, открылся, разочаровал меня своим второстепенным или даже третьестепенным собранием.
Впрочем, в моей симфонии были ограничения. Я не понимал тогда иконописи — ни русской, ни западной. Ни зал русских икон в Третьяковке, ни собрание доренессансного искусства на Волхонке меня не привлекали.
В своей страсти к искусству я был совершенно одинок. Никто из моих приятелей и домашних этим не интересовался.
Среди книг, купленных отцом после моего рождения, был роскошный альбом репродукций Музея Нового Западного искусства, где были некогда помещены собрания Щукина и Морозова. В альбоме было несколько десятков роскошных репродукций Моне, Мане, Ренуара, Сислея, Сезанна, Матисса, Дерена, Дега, Ван Гога, Гогена, Вламинка, Утрилло, Брака, Пикассо. Каждая репродукция имела длинный пояснительный текст. Много раз с любопытством разглядывал я этот альбом и постепенно проникся пониманием красоты этого искусства. Вскоре я с волнением смотрел на стог сена в Оверни Клода Моне, на бульвар Капуцинок Писарро, на аквариум Матисса и на голубого старика Пикассо. Этот мир вторгся в меня в то время, когда все современное западное искусство было запрещено. Был разгар ждановщины, и обвинения в импрессионизме в мире художников носили политический характер.
Я оказался раньше других подготовлен к западному искусству, и когда значительно позже мои сверстники с трудом воспринимали даже импрессионизм, не говоря уже об экспрессионистах или кубистах, я неожиданно оказался их знатоком. Это невольно выталкивало меня из мира конформизма, ибо любовь к этому искусству была в то время почти равносильна политической оппозиции. И все это сделала одна лишь отцовская покупка, покупка, значения которой он не понимал. Он выбирал книги соответственно какой-то своей шкале ценностей, и эта шкала оказалась на поверку не такой уж плохой.
Вдохновленный примером отцовской библиотеки, часть которой сохранилась на Полянке, я попробовал собирать книги. Денег у меня, конечно, не было, и я стал откладывать какие-то крохи от моих без того ничтожных карманных денег. Для меня открылся мир букинистических магазинов. Особенно старался я отыскать недостающие тома собраний сочинений, которые отец в свое время выписал, но не успел выкупить из-за ареста. Не хватало нескольких томов Шекспира, Шиллера, Гете, Гейне, и на то, чтобы их найти, ушли годы. Каждый вновь приобретенный том доставлял мне живейшую радость и оставлял ощущение того, что я продолжаю дело, начатое отцом.
11
Забыто воскресение,
И попрана суббота.
Осталось унижение
Да грешная забота.
Летом 1945 года я впервые попал в пионерский лагерь в Подмосковье, куда устроила меня мать. Лагерь располагался в школьном здании на станции Томилино по Казанской дороге. Там я сильно скучал, но меня почти не обижали, ибо меня сразу взяли под защиту сильные покровители. Взялись они защищать меня просто так, из чувства симпатии. Я всегда находил таких русских ребят. Мне, впрочем, пришлось «стыкнуться» с одним мальчишкой, и он меня побил при большом стечении публики, но мои покровители тут же взяли меня под защиту, и ко мне никто не приставал. Я даже не помню, чтобы меня кто-нибудь назвал в Томилино жидом. Но в Томилино я наблюдал первую в жизни сцену жестокого насилия. Избивали молодого парня, его били ногами по голове, а неподалеку плакала от ужаса девушка. Я никогда раньше не видел real violence[4], и эта сцена навсегда внушила мне отвращение к насилию и нежелание причинять боль другому человеку.