Я ходил за грибами и с матерью. Она это очень любила, но однажды сильно отравилась грибами. Ее отправили в перхушковскую больницу, и я сильно перепугался, что она умирает, настолько ей было плохо. В Перхушково мне впервые удалось побывать в крестьянском доме. Меня водила в больницу сотрудница детсада, жительница Перхушково. По дороге она завела меня к себе домой. Там сидел дед патриархального вида. Меня поразило то, что дед этот беззлобно матерился в присутствии женщин и детей. Просто мат был составной частью его лексикона, как «однимс» у Однимс. Для меня это было непостижимо, и я чувствовал себя крайне неловко.
12
Он государства потрясал устои,
Своей рукой оружье наточив,
К восстанью бросил роковой призыв,
И с братом брат в кровавом сшибся бое!
Чего хотел он, этот большевик?
Оставшись в Павлодаре под одной крышей с Геней, отец стал понемногу приходить в себя. Он ушел в писание своих воспоминаний, а кроме того, стал посещать местную библиотеку. Там он читал все, что касалось евреев. У него пробудился интерес к древней еврейской истории, и одно это показывало, как он изменился. Многого в Павлодаре достать было нельзя, но отец погрузился в чтение еще не запрещенного Фейхтвангера. «Сыновья» и «Иудейская война» были тогда в советских библиотеках.
Он не знал, что делать дальше, как и где жить. Срок ссылки кончился давно, в 1943 году, но он имел т. н. «минус 39», то есть был лишен права жить в 39 центральных городах и приближаться к Москве и Ленинграду ближе, чем на сто километров.
Одно время обсуждался проект его переезда в Калинковичи, но поскольку Геня еще сидела в Павлодаре и не решалась туда ехать, это было пустой фантазией. Не знаю, как часто отец переписывался с матерью, но два его письма сохранились. Одно из них, трогательное и заботливое, касалось Туси.
«Бывает, — писал отец, — что в этом возрасте дети попадают под действие таких чувств и настроений, и эти дела по большей части зависят от родителей, которые своим тактичным и нежным поведением действуют так, чтобы дети освободились от этих настроений. По моему мнению, — почти умолял отец, — ее нужно убрать из техникума, чтобы она тотчас же приехала ко мне. И она будет у меня до тех пор, пока Геня отсюда уедет. Здесь она отдохнет, поправит свое здоровье и выбросит из головы эту дурь. Если она может приехать без вызова, пусть приедет. Если ей нужен вызов, я тотчас вышлю. Я считаю, что делать надо только так.
С наилучшим приветом, Самуил».
Отец узнал о делах Туси не от матери, а из письма матери к Гене, на что он ссылается в начале письма. Он был совершенно прав. Тусю надо было немедленно забрать из техникума по многим причинам, но ему не удалось это сделать.
Любые мои попытки заговорить об отце встречались в штыки, сопровождались такой бранью, что у меня отпала охота говорить об этом. Писем ему писать не разрешали. Связь моя с отцом была прервана.
Неожиданно отец занялся коммерцией. Мать присылала ему из Москвы легкодоступные здесь вещи, а он продавал их в Павлодаре и за короткое время заработал много денег.
В 1946 году сестры поехали к отцу в Павлодар и провели там лето, вернувшись веселыми и бодрыми. Я не знаю, как это готовилось, но в первых числах апреля 1947 года отец нелегально приехал в Москву, не посчитавшись с запретами. Его сопровождала Геня, навсегда покидавшая Павлодар. Он с ней почти не разговаривал. Сам факт его приезда в Москву с Геней говорит о всей чисто еврейской запутанности наших семейных отношений.
Я встретил их на вокзале. Отец, хотя и выглядел более аккуратно и собранно, чем в худшее время войны, тем не менее утратил, видимо, чувство того, как люди должны выглядеть в обычной жизни. Он приехал подавленный. По дороге он попал в купе с офицером, непрерывно его оскорблявшим как еврея, но отец не мог сказать ни слова, опасаясь, и недаром, что в случае любого конфликта его ссадят с поезда и вышлют — и уже не в Павлодар. Отец вернулся в город, в котором не был почти десять лет, вернулся, ожидая подвоха из каждого угла. Накануне в наш дом к своей жене Ципе Лаговиер таким же образом вернулся из ссылки Зяма Рубенчик, в прошлом директор завода. На него тут же донесли и, кажется, это был Исаак. Зяма был немедленно выслан. С отцом этого не произошло. Никто на него не донес, а знали о его приезде десятки. Ни Однимс, ни Липа, ни Варя и Коля Арбузовы этого не сделали! Отец приехал на Полянку. Куда он еще мог податься? Первым делом он пошел в баню. Когда мы с ним выходили из нее, с нами лицом к лицу встретился Израиль, возвращавшийся с работы. Он испуганно посмотрел на отца и растерянно сказал: «Шолом алейхем!» Израиль, разумеется, очень боялся пребывания отца у себя дома, но ореол прежнего величия отца был все же еще силен. Он не осмелился прямо сказать отцу об этом и вообще был тише воды, ниже травы во время его приезда.