Вскоре после возвращения в Москву Парин был вызван в Кремль. Его привели на заседание политбюро, где уже находилась Клюева.
Неожиданно один из присутствующих (говорят, это был Збарский) обвинил Парина в том, что тот сознательно передал в США секретное средство лечения рака! Изумленный Парин посмотрел было на присутствующего Молотова, который успел вернуться из Америки, но тот отвел глаза. Сталин обратился к Клюевой:
— Что вы думаэте о Парыне?
— Я Парину верю, — мужественно ответила Клюева.
— А я Парыну нэ вэрю.
Парину дали знак, чтобы он покинул заседание, и уже за дверью его взяли под стражу, однако дали возможность проститься с семьей, после чего, без суда и следствия, отправили на 25 лет во Владимирскую тюрьму.
Дело Василия Васильевича было использовано для раздувания дикой газетной свистопляски и стало поводом для издания знаменитого указа об усилении ответственности за разглашение государственных тайн, согласно которому в число таких тайн включались даже сведения о землетрясениях и наводнениях. Это же дело явилось поводом для Александра Штейна написать пьесу «Суд чести», тут же экранизированную. В этой пьесе Парин был представлен как злодей, кравший секреты советской медицины по заданию ЦРУ, а Клюева изображена в виде наивного ученого, ошибочно считавшего, что больные всюду одинаковы. Секретарь партбюро, разоблачавший злодея, заявлял: «Нет! Больные у нас и у них — не одно и то же!» Впоследствии тот же сюжет был использован Солженицыным в «Круге первом».
Когда Василий Васильевич с женой Ниной Дмитриевной были в США, Евгения Израилевна Каплинская, наш завуч, взяла над Колей личное покровительство. Когда стало известно об аресте Парина, никто из учителей не изменил отношения к Коле, Евгения Израилевна всячески старалась подчеркнуть благожелательность по отношению к своему подопечному. Коля до конца школы оставался любимцем учителей, и они постарались сделать все, чтобы тот получил золотую медаль, которую он безусловно заслужил, но которой лишить его было проще пареной репы. Одно время учился с нами Зорик Мильштейн, хороший парень, который рано ушел от нас, поступив в училище МВД. Его отец был знаменитый генерал-лейтенант, близкий к Берии. В последние годы Берии он был уже понижен, занимал положение начальника спортивного общества МВД «Динамо».
Большой сенсацией было поступление в наш класс в 1947 году Эрика Вознесенского, когда его отец, ректор Ленинградского университета, был назначен министром просвещения РСФСР. Эрик был красивый и способный парень, но лентяй. Папа-министр спросил у него табель вскоре после перехода в нашу школу. Но тот не хотел показывать свои не очень хорошие оценки и не придумал ничего лучшего, как сказать отцу, что в этой школе табеля выдают не каждую неделю. Это было вопиющим нарушением школьных правил и недовольный министр позвонил нашему директору Гольману. Когда ложь выяснилась, папаша задал Эрику трепку.
Учителя делились по отношению к нему на лицеприятных и нелицеприятных. Учительница географии Камзолкина просто не ставила Эрику отметок, когда тот не знал урока, требуя, чтобы он еще раз подготовился, но честная учительница немецкого языка Елизавета Григорьевна Крупенина ставила ему в таком случае двойку с твердостью. Когда через год министр Вознесенский был арестован вместе со своим знаменитым братом Николаем, Камзолкина стала ставить Эрику двойки, а немка, напротив, смягчилась к нему.
Хотя я был одним из младших по возрасту из-за того, что пошел сразу во второй класс, со мной учился парень, который поступил сразу в третий класс! Это был Додик Егоров, паспортным именем которого было Евгений. Поскольку его уменьшительное имя не проистекало от паспортного, оно, возможно, указывало на еврейское происхождение одного из его родителей. Еврейкой могла быть только мать Додика — Азбукина, — главный врач большой детской больницы. Отец же, чисто русский, работал главным садоводом министерства сельского хозяйства РСФСР. Додик жил в одном из самых странных домов, известных советским детям по стихотворению Барто «Дом переехал»: