Когда я учился в восьмом классе, учительница истории Антонина Михайловна предложила желающим написать внеклассные работы. Я выбрал тему «Энциклопедисты». Работа затянула меня. Я углубился в историю Франции, перечитывая все, что только можно прочесть на русском языке. У меня было собственное собрание сочинений Дидро, были Гольбах, Морелли. Я пристрастился также ходить в юношеский читальный зал Библиотеки Ленина, которая на долгие годы стала моим духовным кормилищем, а кроме того, в роскошном зале я забывал о Полянке. Я стал брать Вольтера, Мабли, Даламбера. Работа разрослась. Как Рафа Осташинский, я стал забрасывать остальные предметы. Когда я, наконец, представил учительнице большой альбом по рисованию, от руки исписанный биографиями энциклопедистов, она была изумлена. Это было мое первое историческое сочинение.
Этот период европейской истории окрасился для меня в радужные цвета. Даже Гольбах, который потом стал мне глубоко чужд, до сих пор сохраняется в моей памяти. Быть может, энциклопедисты с их протестом против абсолютизма и обскурантизма бессознательно увязывались у меня с протестом против того, что окружало меня.
Особенно засел у меня в памяти «Залит» Вольтера, где заносчивый вельможа был отучен от зазнайства тем, что за ним следовала свита, денно и нощно распевавшая:
Изучение биологии совпало с печально знаменитой августовской сессией Академии сельскохозяйственных наук и торжеством Лысенко. Наши уроки биологии превратились в торжество Лысенко и в поругание вейсманизма-морганизма, отождествлявшегося с политическим вредительством.
«Ген» стало бранным словом, и мы обзывали друг друга генетическими терминами. Но, с другой стороны, биология оказалась в фокусе общественного внимания, что повлияло на мой постоянный интерес к ней.
Учительница немецкого языка Елизавета Григорьевна сумела многих из нас научить читать по-немецки уже в школе. То, что я понимал идиш, давало совсем небольшие преимущества. Во время каждого урока она вызывала по четыре-пять человек на первые парты, давала текст и словарь и требовала письменного перевода. Каждый ученик должен был письменно переводить пять-шесть раз в четверть. Переводили мы сказки «Рюбецаль». На много лет запомнились «Лорелея» и «Лесной царь» и одно из стихотворений Гейне из «Гарцрайзе».
В 1948 году я вступил в комсомол, причем сделал это не только добровольно, но, более того, это было для меня большим и важным событием. Комсомольцев в классе тогда еще было только несколько человек, и эту честь надо было заслужить. Все это было спектаклем, ибо к окончанию школы в комсомол загнали всех, невзирая на недостатки.
Процедура приема состояла в рассмотрении заявления на школьном комитете комсомола, один из членов которого — мой приятель Киселев — предупредил, что спросит меня, кто генеральный секретарь Венгерской Коммунистической партии. Предупрежденный, я назвал имя Матиаса Ракоши, и как политически грамотный, был принят. Я стал выпускать стенную газету, был пионервожатым в четвертом классе. Ко всему этому я относился с величайшей серьезностью.
Вопрос об отце, чего я боялся, при приеме в комсомол не возник. Он также почти не возникал во время учебы в школе. До его смерти я говорил, что мой отец — портной, а после смерти, что он умер.
Однажды учительница немецкого стала задавать мне вопросы, на которые я должен был отвечать по-немецки. Дошла очередь до отца. Я ответил, что он умер. А кем он был? Я набрался решимости и, краснея, выдавил:
— Geschichtet[5].
— Wie so? — удивилась Крупенко. — Ein Lehrer?[6]
— Ein Geiehmter[7], — упрямо повторил я.
Елизавета Григорьевна недоверчиво посмотрела и ничего не спросила. Не похож был я на сына историка.
Как и во всех уголках общества, куда я попадал, появлялись искорки инакомыслия и в нашем классе. Когда мы кончали школу, началась шумиха, вызванная статьями Сталина по языкознанию. Один из наших отличников Филюков, хитро подмигнув, захихикал: «Кемаль Паша перед смертью занимался языкознанием». Мне стало несколько не по себе. С другой стороны, я как-то сказал Игорю, что Сталин не играл той роли в Гражданской войне, которую ему приписывают, и вообще, мне не нравится, что его все время так возвеличивают. Игорь поморщился и сказал, чтобы я заткнулся.