Кажется, отец жил в это время с коммунисткой-еврейкой, женщиной очень неуравновешенной. Она покончила самоубийством в 22-м или 23-м году. Когда отец был особенно сердит на моих сестер, он в раздражении мог сказать: «А мишугене Пятифейре» (сумасшедшая Пятифейра). Так на идиш произносится имя жены фараона, соблазнявшей Иосифа. Таково было имя или же прозвище тогдашней спутницы отца. Детей у них как будто не было.
С начала 20-х годов отец увлекается историей партии. Не имея оконченного формального школьного образования, он не был тогда ученым в академическом смысле слова, но люди с академической подготовкой историей партии тогда не занимались. Отец хотел доказать, например, что революционное движение в Белоруссии не носило исключительно еврейского характера. Он старался найти документы, подтверждавшие совместное участие русских, евреев, поляков, белорусов в революционном движении. Бундовский дух ему претил. Это и привело его к резкому конфликту с новым руководством Евсекции: Литваковым, Эстер Фрумкиной и Вайнштейном. В результате этого конфликта образовалось два центра Евсекции: в Москве во главе с Литваковым и в Минске во главе с отцом. Литваков был крупным литературоведом. Он вошел в компартию лишь в 1921 году как лидер левого крыла Бунда и, несомненно, относился к традициям Бунда не столь уж критически. Но Литваков нисколько не был более терпим к религии, ивриту, сионизму, чем отец или Диманштейн. Преследования иудаизма связаны, главным образом, с именем Диманштейна, хотя, разумеется, это вовсе не означает, что отец, если бы в это время он был во главе Евсекции, не проводил бы той же самой политики.
Отец был, видимо, для Литвакова простолюдином и выскочкой, а Литваков для отца — узким националистом, желающим сохранить обособленность еврейских масс. На одном из банкетов в конце 20-х годов Литваков задел отца. «Я всегда знал Литвакова как ученого, как общественного деятеля, но никогда не знал его как лгуна», — отреагировал отец.
К сожалению, Цви Гительман, написавший историю Евсекции, пошел на поводу у некоторых свидетелей, вернее, даже у одного, и представил роль отца как более отрицательную, чем Литвакова. Поведение отца не было личным оппортунизмом, а отражало ценности, которые он хотел защищать: интернационализм против узкого национализма, прикрывавшегося маской интернационализма; универсализм против изоляционизма.
Когда происходила борьба с оппозицией, отец явно сочувствовал Троцкому, но не решался выступить в его защиту. Он метался по комнате, заложив руки за спину, цедя еврейские проклятия, которые знал неплохо. Он никогда также не хвалил публично Сталина. Впоследствии это было использовано против него Литваковым.
В противоположность отцу, моя мать Буля происходила из «ученой», но зато не менее бедной семьи, жившей в местечке Калинковичи в Полесье. В то время «ученость» среди евреев отнюдь не означала светское образование. Мой дед Хаим-Мендель Горелик был лесником и происходил из потомственной раввинской семьи, которые в еврейском мире были окружены особым ореолом. Я почувствовал это много лет спустя в Калинковичах, когда истинные причины такого отношения были полузабыты, а оставалась лишь семейная традиция.
До Калинковичей дед жил в Овручье. Во время Первой мировой войны, когда в Россию было завезено много китайцев для физической работы, дед руководил ими на порубке леса. Он был заклятым митнагедом, хотя в каком-то ответвлении Гореликов были известные хасиды. Дед происходил из многодетной семьи. Прабабушка умерла, и прадед женился во второй раз. Про прабабушку известно, что уже будучи очень старой, она, проснувшись утром, сказала: «Сегодня ночью ко мне приходили мои и играли со мной. Пора собираться...». С этими словами она стала шить себе саван и, сшив, умерла.
Среди сводных сестер деда была известная в истории еврейского революционного движения Геня Горелик, прославившаяся тем, что в 1905 году убила в Мозыре жандарма и основала мимолетную Мозырскую республику. Ее могла ждать смертная казнь. Защищать ее приехал американский адвокат. Геню сослали в Сибирь, но оттуда влюбившийся в нее адвокат помог ей бежать в Китай, а затем в Америку. Про нее в Бунде была песня: