Был в Меленках учитель, большой фантазер. Что ни происходило с ним, случалось в превосходной степени. Если он собирал грибы, то не менее трехсот, и не в глубине леса, а прямо на опушке. Он уверял, что был чемпионом армии по боксу, и был разжалован из офицеров в солдаты за то, что ударил другого офицера, который выстрелил в костеле, в Ченстохове(!) в стеклянную фигуру Христа, у которого были видны жилы, наполненные кровью. Узнав о моем интересе к искусству, он тут же сказал, что очень любит картину «импрессиониста» «Поклонение знамени»...
Жил в Меленках интеллигентный пенсионер, учитель биологии Леонид Александрович, бережно сохранявший книги Вейсмана и Моргана и других столпов генетики, что в конце 40-х — начале 50-х годов могло рассматриваться как политическая нелояльность.
Решил я осмотреть окрестные места, и отправился с Павлом Александровичем Конюковым, Вериным дядей, сначала в Муром, а оттуда пароходом по Оке до Касимова. В 16-м веке Касимов был столицей татарского ханства, дружественного русским, и до сих пор там сохранилась мечеть. До революции по Волге и Оке плавало матросами и буфетчиками много касимовских татар, но в Касимове их почти не осталось.
Гуляя по старому уездному Касимову, мы зашли в грязную чайную. К нам подсел опухший и заросший щетиной тип.
— Вы сомневаетесь в прочности этого стула? — начал он издалека.
— ??
— Может быть, вы сомневаетесь в прочности советской власти?
На этот вопрос мы совершенно уверенно ответили, что не сомневаемся. Наступило молчание.
— Откуда вы?
— Из Москвы.
— Я тоже в Ленинграде работал...
После того как его угостили, поведал свою историю.
Был мастеровым и быстро спился. Зашили ему в задницу антабус и предупредили, что умрет, если снова запьет. Он держался, но однажды приехал в деревню, и его пригласили на чай.
— Я знаю, что такое «чай». Это сто пятьдесят...
Все началось снова.
Из Касимова мы поехали обратно в Муром, а сошли с парохода в Ляхах, ближайшей к Меленкам пристани на Оке. Между Меленками и Ляхами не было регулярного сообщения, а к тому же у нас и деньги кончились, и мы решили пройти шестьдесят километров пешком.
Зайдя в ляховскую чайную, мы услышали на улице крики. Окруженный толпой, стоял затравленный, худой, небритый мужик в телогрейке. Милиционер схватил его за шиворот, но тот выскользнул из телогрейки, сбросил штаны и остался в грязном белье, угрожающе, как волк, озираясь. «Ну-ка, подойди! — рычал он, оскалившись. — Я тебе в ноздрю дам!»
Это был бежавший из тюрьмы уголовник. Мы пошли своей дорогой. Погода была отличная. Павел Александрович от избытка чувств горланил' купеческие песни: «Ехал на ярмарку Ванька-холуй...»
Ближе к Меленкам начался густой бор, и на его опушке, прямо у дороги, множество белых грибов. Может, и правда, меленковский учитель собрал свои триста беляков на опушке? Может, и в Ченстохове, в самом деле, вступился за попранную веру?!
У нас не было корзинок, и пришлось класть грибы в рубашки...
Как-то, когда я зачем-то полез в подпол, принесли письмо из Москвы, и Вера крикнула сверху, что Надежда Васильевна скоропостижно скончалась на даче в Абрамцеве... Это была для меня невосполнимая утрата. Мы были знакомы с Надеждой Васильевной год с небольшим, влияние ее оказалось на всю жизнь. Она открыла мне золотым ключиком дверь в новый мир, а сама ушла. Ее похоронили на том же Крестовском кладбище, где был похоронен Михаил Ксенофонтович...
Все ее книги исчезли драматически. У меня остался «Чаадаев» Гершензона, которого Надежда Васильевна дала мне прочесть перед отъездом на дачу. Я знал, что в Загорске жила ее старшая сестра — Татьяна Васильевна. Отношения между сестрами были неважные, и здоровье старшей сестры было предметом постоянной заботы Надежды Васильевны, но старшая пережила младшую сестру на девятнадцать лет.
Хотя естественным душеприказчиком Надежды Васильевны была Елена Дмитриевна Танненберг, Татьяна Васильевна сама распорядилась всем имуществом, и книги, кажется, ушли к посредственному писателю Алексею Кожевникову (не путать с Вадимом). С тех пор отношения между двумя женщинами были порваны навсегда.