Дедуля обычно стоял в самом углу, периодически опираясь рукой о стену, его глаза были закрыты, а тонкие губы быстро шевелились, нашептывая молитвы. Его крепкие руки сжимали тонкую свечку, терпеливо вынося боль от струек растопленного воска. Застывающие капли замирали на коже его пальцев, словно наросты на коре дерева.
С возрастом моя вера преобразилась. Она стала другой — серьезнее, ощутимее. Потому что иногда сложно найти разумное объяснение настоящему чуду, что происходит в стенах больницы: исцеление, воскрешение и рождение. Конечно, потом все списывается на врачебную ошибку, вспоминают про человеческий фактор, усталость, подмахивая бездушные бумажки по-врачебному неразборчивым почерком, ставят размазанные печати дрожащей рукой и отправляются восвояси…
Но я-то знаю, что иногда случаются вещи, не поддающиеся логической трактовке озадаченных членов квалификационной комиссии. Даже они иногда сидят в полной тишине, не решаясь произнести ни слова, ведь это жизнь. И ее нам дают не врачи, обучаемые простыми людишками, оттрубившими в универе восемь лет, а кто-то другой…
А сейчас, сидя на деревянном полу местной часовенки, я смотрела на сияющее отполированное распятие и молилась. Ведь мне больше ничего другого не оставалось. Воскрешала в памяти молитвы, шептала просьбы, вспоминая родных и близких. Закрывала глаза лишь на миг, чтобы смахнуть слезы. Я выжала себя, как мать, как человек, как врач… Я подписала разрешение и умчалась вон из больницы, чтобы вдохнуть свежий воздух, не наполненный приторным запахом лекарств.
Недоумевающие служители проходили мимо, внимательно поглядывая на безмолвно рыдающую женщину в белом медицинском халате. Кто-то останавливался, пытался заговорить, но, натыкаясь на отсутствующий взгляд карих глаз, проходил мимо, боясь заглянуть глубже. Все понимали, что я пришла сюда не за человеческой помощью, не за их поддержкой или ободряющим словом, я пришла за тем, что действительно могло помочь разбитому сердцу матери — за верой. Мне не нужны были люди, устала от горестных взглядов. Мне просто нужен мой сын!
— Дочка, — батюшка в простой балахонистой рясе сел рядом, громыхая в давящей тишине покатых сводов крестом на груди.
— Батюшка, — я приложилась сухими губами к его морщинистой руке.
Старик молчал, окутывая меня всепонимающим, не требующим объяснения взглядом. Его пальцы крепко сжимали мои трясущиеся руки, впуская в озябшее тело немного светлого и уютного тепла.
Я вспомнила его сразу. Именно он крестил моих малюток несколько лет назад. Бабуля, обычно очень спокойная и тактичная, была неумолима в своем желании окрестить внуков. Именно этот священнослужитель омывал светлые головы моих ангелочков в белоснежных рубахах, именно его жилистые руки описывали в воздухе святой символ веры…
— Батюшка, — слезы побежали по щекам непрекращающимся потоком. В горле саднило, а на языке вспыхнул привкус горечи. — Я попалась, батюшка… Попалась в ловушку, что уготовила для себя много лет назад. Сбежала, как преступница какая-то! А теперь? Теперь мне нужна помощь того, кого я предала! Как мне ему все рассказать? Как признаться, что, педантичная в работе, в жизни я оказалась несостоятельной?
— Ты говори, дочка, говори. Не со мной, а сама с собой. А главное — верь, — старик прищурил добрые, уже ставшие бесцветными, глаза.
Его большая мозолистая ладонь легла мне на лоб, чуть сдавив пальцами. Батюшка выдохнул и стал что-то тихо шептать, приводя меня в некое замешательство. Я не знала, как на это реагировать, и просто закрыла глаза, пытаясь расслабиться. Вокруг нас ходили люди, чьи голоса стали превращаться в неясный, монотонный шум. Я слышала только свое дыхание, биение сердца успокаивалось, а легкие, до этого сжатые в спазме, расправились, позволив вдохнуть воздух полной грудью. Сухая ладонь батюшки была теплой и невесомой, а тихий голос, шепчущий молитвы, стал для меня маяком, к которому я брела, вглядываясь в свои страхи. Я вздрагивала, ужасаясь множащимся теням, но продолжала брести на его успокаивающий шепот. Как только перестала всматриваться в хмурые лица, воплощающие собой мои страхи, увидела золотистую тропинку, ведущую к большущему старому маяку, возле которого стоял мужчина.